Цивилизация
«Вернуть человека в историю»
— Вы проводите конкурс среди сегодняшних школьников о разных событиях прошлого России, включая Вторую мировую. Проводите больше 10 лет.
<1>— 16 лет. Конкурс проводится с 1999 года.
— Тем более. Фактически 1999 год — начало новой эпохи в России, нового восприятия настоящего и прошлого. Как это отражается на динамике восприятия нашей истории сегодняшними детьми?
— Действительно, все совпало, хотя получилось в какой-то мере случайно. Прошло 10 лет новой жизни, которую мы отсчитывали с 1989 года. Хотя в реальности чуть меньше, потому что учебники начали меняться лишь с начала 90-х. Подросли школьники, которые учились уже по новым учебникам. И мы решили посмотреть: прошло столько лет, что подростки думают о советском прошлом? Как они его себе представляют, думают ли вообще о нем, какой образ прошлого сложился у них в головах?
Кроме того, в тот момент ощущалась утрата связей с российской провинцией. Она была настолько убита выживанием 90-х, что мы вообще не понимали, как теперь относятся в провинции к советскому прошлому, что там происходит в школах, в головах детей. Мы решили: самый простой механизм — конкурс. Отчасти подсмотрели, как это делают в Европе, причем не государство, а независимые общественные организации. Польская «Карта», очень близкая «Мемориалу», такой конкурс начала за год до нас, немцы — вообще в 1973 году. Сеть европейских конкурсов, в которую мы тоже включились, называется «Европейская история».
— Что, немцы и поляки тоже берут темы про Вторую мировую?
— Да, конечно. Например, первый конкурс в Германии назывался «Повседневность при национал-социализме».
Мы назвали наш конкурс «Человек в истории». Это абсолютно соответствует тому, что пытается все годы делать «Мемориал» — вернуть человека, его судьбу, биографию в историю. Вернуть из обезличенной массы, из лагерной пыли.
Что мы увидели? За несколько лет сформировалась модель отношения к прошлому. С одной стороны, ностальгия: много мифов о прекрасной России с замечательными Романовыми и чудесным народом, которую мы потеряли. Потом — 1917 год, катастрофа, ужас Гражданской войны. Некоторое возрождение, связанное с НЭПом. И наконец, коллективизация, ужас раскулачивания.
Надо сказать, мы не понимали нескольких вещей. Это конкурс не московский и не питерский, очень мало школьников в больших городах готовы тратить на это свое время. Во-вторых, люди в больших городах сплошь и рядом живут с утраченными корнями. Многие переселялись, терялись архивы.
В маленьком городе или деревне, даже с учетом репрессий, депортаций, эвакуаций, семейные связи гораздо теснее. Есть родственники, знакомые, соседи, у которых можно что-то спросить. Находятся какие-то вещи на чердаках, в сараях еще лежат связки старых фотографий…
И мы получили то, чего не ожидали: конкурс потомков крестьянской России. Мы не осознавали до этого глубины памяти коллективизации, какая это была катастрофа. Крепкая крестьянская семья, ниточки которой протянулись из прошлого в день сегодняшний, к выжившим…
«Война — это ужас и кровь»
— А если брать динамику восприятия Второй мировой за эти 16 лет, что вас особенно радует, пугает, удивляет?
— Это было для нас вторым ошеломляющим открытием. Первая тема по социальному срезу, который мы получили, — разрушение деревни, вторая — война. Она перекрывает всё.
К концу 1990-х, к сожалению, многие уже умерли, но все же подростки застали живых свидетелей. Их деды были участниками войны. И именно на эту крестьянскую Россию пришелся главный удар и главные потери. И еще, поскольку у нас довольно активно участвуют в конкурсе Урал и Сибирь, возникла тема тяжелейшего труда в эвакуации.
Когда мы говорим о 28 млн погибших на войне, это страшная цифра. Но это статистика. В трагедию она превращается, когда дети начинают описывать историю своей семьи. Когда оказывается, что было четыре деда, один в плену, двое погибли, еще один вернулся полным инвалидом. Или когда у прабабки из семерых сыновей вернулись двое. Была работа из Мордовии, ребята взяли списки военкоматов, посмотрели, кого призвали в армию из их деревни в 1939 году и сколько вернулось.
И тогда это превращается в нечто совсем другое: в трагедию человека, семьи. Знаете, было много работ, где очевидцы вообще впервые рассказывали о тех страшных годах, о том, что они пережили.
— Да, дети писали в работах, что дедушки и бабушки им признавались: они впервые это рассказали, оставили память, теперь можно и умереть.
— Это было душераздирающе. Многие дети были не готовы к этому. Хотя пафосная брежневская риторика в 90-е ушла, образ героической войны оставался: памятники, мемориальные доски в школах, советские фильмы.
— Что значит, дети были не готовы? К чему?
— Они не понимали, что война — это не героический подвиг, даже когда ты погибаешь на поле боя с гранатой в руках. Одна девочка писала: «Я все время говорю деду, «что ты мне про грязь рассказываешь, как вы в ней вязнете, в окопах голодаете, вшей давите! Ты расскажи что-нибудь героическое». А дед, весь израненный в Восточной Пруссии, отвечает: «Ну что же я тебе расскажу? У меня вот такая война была». Часто для ребят это было открытием и ужасом.
Еще один шок — санитарки на войне. Женщины живут дольше, поэтому одним из главных источников рассказов становилась бабушка. Она доставала письма, фотографии, бережно хранимые ею много лет. И вот бабушка рассказывает, как она работала медсестрой в госпиталях.
Сколько она стирала бинтов, простыней, кальсон. Руками, никаких стиральных машин и порошков не было. Этого дети не могли представить. Были фильмы с санитарками в хорошенькой форме, в чистеньких сапожках. И вдруг открывается другая реальность.
Детям было очень нелегко соединить этот героизированный образ с настоящей войной.
…Мальчишка из Татарстана писал про своего деда. Его раскулачили, потом он стал учителем, был призван в армию. Рассказывает про жуткую переправу через Днепр, его, раненого, тащат санитары, и один говорит: «Давай бросим, он уж помер», а другой: «Нет, все же вынесем земляка, не оставим здесь».
— Есть вещи, которые современные дети если и не могут представить, то могут хотя бы допустить, и те, что уже недоступны в принципе?
— Нет вещей, о которых нельзя было бы рассказать. Но важен язык, который дети могут воспринять. Война — это ужас и кровь. И это насилие. Вещи, которые связаны с насилием, очень дозировались и проходили мельком в рассказах даже участников и свидетелей. И это правильно.
— Почему правильно?
— Потому что есть подробности, которые не могут вынести и взрослые. Детям тем более это надо дозировать. Но говорить о несправедливостях, о том, что власть была жестока, что людей не ценили, с ребятами можно и нужно. И они это понимают. И видят эту жестокость и несправедливость. И так они это и воспринимают, например, когда узнают, что прабабку, у которой было пятеро детей, муж погиб на войне, посадили на пять лет после войны за «спекуляцию». Перепродавала у магазина сахарин, а законы были драконовские.
Или другая семейная история: 16-летняя девчонка, у которой остались продуктовые карточки на группу, в которой многие уже бежали или уехали в эвакуацию, отдала карточки соседке, у нее было много детей и их нужно было кормить. Осенью 1941 года. За это получила 10 лет Колымы! Потому что не имела права отдавать карточки даже голодным детям, а должна была сдать государству.
И мальчик записал рассказ прабабушки, как она мыла золото на Колыме и как она пела: «Я девчонка совсем молодая, а душе моей тысяча лет»…
Такие вещи дети понимают, и о них надо рассказывать. Иначе война превратится для них в мифологизированную, лакированную картину. Тогда они не воспримут ни трагедию войны, ни семейного вклада в победу. Потому-то мы и назвали номинацию конкурса «Цена победы»». Потому что нам кажется, что главное, что есть в этих историях, — цена, которую заплатили близкие этих детей.
«Впервые тогда возникла фигура Сталина»
— Как менялось восприятие войны и победы с конца 1990-х годов? Изменились идеологическая линия и политическая подача. Как это отразилось в глазах и головах детей?
— Это очень интересно. Впервые такие сдвиги мы заметили в 2005 году, в год 60-летия Победы. Мы почувствовали, как идея сильного государства, сильной власти все больше доминирует. То есть мы выиграли войну не потому, что прапрабабка отдала семерых детей для защиты страны и еще четырех братьев, а потому, что у нас была сильная страна и сильная власть.
И тогда впервые возникла фигура Сталина. До этого отношение к нему было однозначно негативным.
Шла ли в работах речь о судьбах священников, раскулаченных крестьян или людей, которые не были депортированы, арестованы и т.д., всегда было ощущение, что время для людей было трудное, власть была жестока, а репрессии и страх перед ними носили массовый характер.
И вдруг начались сдвиги. В 2005-м у нас была дискуссия с победителями конкурса. Одна девочка — наполовину литовка, наполовину украинка — написала историю семьи. Сама девочка из Сибири. Ее прадед попал туда, потому что советская власть их выслала из Литвы; а прабабушку со всей семьей депортировали после войны с Западной Украины за так называемую помощь националистам. В Сибири они познакомились, поженились, остались, так возникла семья.
Дискуссия шла о войне и цене победы. Я спросила девочку, как она оценивает роль Сталина. Она на минуту задумалась, а потом говорит: «Вообще, он был, конечно, жестокий человек, но, мне кажется, в данном случае он был эффективный менеджер».
Мы ахнули, потому что это было ровно то, что уже носилось в воздухе, но еще не решались сформулировать взрослые. Было как раз то время, когда все говорили, что у нас будет сильная страна, мощная промышленность, потому что вот приходят эффективные менеджеры, которые все поднимут. И девочка уловила тренд. Сталин у нее был жестоким, но эффективным менеджером. Я тогда сказала, что «в отношении твоих родственников, по-видимому, это сработало — видишь, как он объединил их в Сибири». С этого момента мы начали замечать: с одной стороны — трагическая история собственной семьи, потери, репрессии, с другой — отношение к Сталину как к творцу победы, великая победа сильной державы.
— Как эти две реальности соединились в головах детей?
— Плохо соединились. Как сейчас говорят, возник когнитивный диссонанс, разрыв в сознании: трагедия с одной стороны, сила и пафос — с другой.
«Эту судьбу им удалось восстановить»
— Прошло 10 лет. Снова юбилейный год, 70 лет Победы, вы как раз провели новый конкурс. Что сейчас в работах детей?
— За эти годы ушло знание. Обычное историческое знание, которое берется из того, что рассказывают в семье, что увидел по телевизору, услышал от взрослых. Но главное — из того, что рассказали в школе и что ты должен был выучить, чтобы сдать экзамены. Экзамены исчезли, появился ЕГЭ, для гуманитарных наук это очень скверно.
В школьной программе история войны сильно скукожилась. Многие дети не знают, что означала битва под Москвой, чем был Сталинград. Цельной картины войны в головах нет.
Второе — ушли реальные свидетели, фронтовики. И война превращается в миф. Даже если бы не вмешалась идеология, происходило бы то же самое, мы видим, как это происходит и в других странах. Просто потому, что событие отодвигается во времени.
Однако у нас проблема в том, что и в школе, и повсюду стали говорить о войне очень формально, заменяя ее победой и забывая, какой ценой она была достигнута. Из войны выхолащивается вся ее трагическая реальность.
И начали вылезать пустые символы. Повязал георгиевскую ленточку — и ты уже якобы выразил свое отношение к войне, стал априори патриотом. Как в пионерскую организацию вступил…
Многие работы, чего раньше не было, пошли с таким обязательным зачином: я патриот, люблю свою родину, у нас была великая страна, мы должны гордиться нашим прошлым. А дальше — реальный рассказ или архивные документы, в которых это прошлое предстает в совершенно ином ракурсе.
И вместе с тем конкурс, итоги которого мы сейчас подводим, наполняет нас некоторым оптимизмом. Мы видим, не все охвачены пустым-показушным патриотизмом. Многие дети и учителя по-прежнему стремятся к человеческому началу в истории.
— Это ощущается по конкурсу этого года?
— Признаюсь, мы со страхом ждали этого конкурса. Что сильно скажутся и волна навязываемого пафоса и мифологии в связи с 70-летием Победы, и уход живых свидетелей-фронтовиков. Но мы увидели, что школьники по-прежнему занимаются реальной исторической работой, ищут без вести пропавших, восстанавливают судьбы, пишут в архивы. У нас была работа в прошлом году, есть похожие и в этом: девочка начинает искать брата прабабушки. Ушел на фронт, пропал без вести. Чего они только ни делали, сколько запросов написали! И, в общем, эту судьбу им удалось восстановить. Он погиб под Сталинградом, в тяжелейших боях.
Сейчас особая категория — дети войны, те, кому сильно за 80. Это вообще отдельный пласт: детские дома во время войны и атмосфера там, детский труд на военных заводах и в колхозах и, конечно, ужасный голод.
Это не сравнится с европейским опытом войны. Тот голод и те лишения, которые перенесла Россия. Именно это должно было стать основным наполнением патриотизма. Цена, которую мы заплатили и которую трудно себе сегодня даже представить.
— Какую разницу вы наблюдаете в восприятии тех событий между городами и регионами, между теми, где, скажем, проходила линия фронта, кто был под оккупацией или в тылу?
— Если говорить о Петербурге (хотя, к сожалению, в этом году оттуда у нас две или три работы, в то время как, скажем, из Пензенской области — 140), это, конечно, блокада. Если брать места, бывшие под оккупацией, это тоже особая память, и она не вписывается в общепринятые клише. Во-первых, это рассказы о разных немцах. И на той стороне есть люди, которые кормят детей, и есть те, кто сжигает дома и зверствует. В одной работе пару лет назад была история: подходят советские части, деревенская женщина везет на санках раненого немецкого совсем молоденького солдата и кричит уходящим немцам: «Заберите его, спасите! Он же тут умрет!». Для школьников очень важны примеры проявления человечности.
— Вроде считается, что дети жестоки. Человечность, если и приходит, то позже.
— Те дети, которые садятся писать на такие темы, уже другие. Девочка пишет: «Когда я думаю, что бабушке было столько лет, сколько мне сейчас, и она ела эту лебеду, я не могу себе этого представить. Не могу представить, как она ходила босиком, обмазав ноги глиной, чтобы это как-то напоминало обувь, а первая пара туфель у нее появилась только в 1949 году». Такие вещи действуют на детей, если о них правильно рассказать.
«Война стала более реальной»
— Работы на тему репрессий продолжаются с учетом новой роли Сталина?
— Да. Больше того, мне показалось, что в этом году тема Сталина стала уходить. Возможно, они даже не отдают себе в этом отчета, но просто постоянное выпячивание фигуры тоже надоедает. У тех, кто сталкивается в своих историях с репрессиями, отношение однозначно отрицательное. Но возникло другое. У школьников появилось беспокойство по поводу собственного завтрашнего дня. Война стала более реальной.
— Украина.
— И в прошлых, и в сегодняшних работах есть истории тех, кто прошел через Афганистан. Были очень тяжелые судьбы, дети видели, какой след оставил Афганистан на их отцах. Затем чеченская война, были погибшие и раненые отцы — милиционеры, которых направляли в Чечню. Сейчас, конечно, это непонимание, что происходит в Донбассе, и страх.
— Что вас саму больше всего радует и расстраивает в предстоящем 70-летии Победы?
— Радует, когда читаешь эти работы, что все-таки война не превращается в абсолютный миф и сохраняется реальная память о ней.
Что касается меня, я родилась через пять лет после конца войны. Мой отец, Лазарь Лазарев, был военным инвалидом. В 19 лет тяжело ранен на Саур-Могильских высотах. Память о войне играла для него огромную роль, и всю жизнь он старался, чтобы эта память была правдивой. Он, кстати, никогда не надевал своих орденов. Он хорошо знал, сколько людей эти ордена получить не успели, а скольким они достались случайно. 9 Мая они всегда собирались в Киеве, там жили его друзья, прежде всего Виктор Некрасов.
Это день был для них днем трагическим, днем памяти. В июне 1941-го отец поступил в Ленинградское военно-морское училище. Из курса в 300 человек выжило чуть больше десяти. Об этой цене он помнил всю жизнь.
