Цивилизация
Вот уже второй день я думаю, почему в эфире «Эха Москвы» меня спрашивали о чем угодно, но менее всего о политике? Потому что больше не волнует? Потому что лето на дворе и политика отложена на осенне-зимний сезон? Потому что волею начальства я живу год в Париже и людям действительно интересно про Париж?
Еще меня можно спрашивать про Нью-Йорк и Катманду, Лондон и Лхасу, Токио и Хараре, Вену и Дар-эс-Салам. И лишь о единственном городе в мире меня спрашивать не надо. О столице ныне суверенного государства Грузия, о Тбилиси.
В какой-то момент своей жизни я, как мне кажется, поняла, почему Бродский не хотел возвращаться в Ленинград. И не вернулся. Потому что некуда. Потому что невыносимо возвращаться туда, где у тебя был дом. Не гостиница, не просто полно друзей, не летний транзит, а дом со всеми вытекающими отсюда сантиментами.
С тех пор как не стало бабушки с дедушкой, я пыталась вычеркнуть Тбилиси из своей памяти. Я прожила там такое счастливое детство, пронизанное солнцем, напевной речью, южной любовью, запахом клубники и грузинского хлеба. Я вообще помню носом. Вот сейчас пишу и точно чувствую запах бабушкиной квартиры на улице Желябова, которая состояла из одной большой, как мне казалось, комнаты, длинного коридора, переделанного в кухню, выводящего на застекленную веранду. Я не помню, как выглядела тридцать лет назад наша московская квартира, но в деталях могу восстановить эту тбилисскую комнату, вплоть до мелочей на трюмо, фотографий на стенах, расстановки книг на полках, рисунка на коврике у моей кровати.
Я запретила себе это вспоминать. Поставила точку. Научилась оценивать события, связанные с Грузией, отстраненным репортерским глазом. Я выстроила в себе систему защиты от сантиментов по отношению к Грузии, как борцы набивают мозоль на ладони, чтобы не было больно. Я дала обет, что никогда больше в жизни туда не поеду.
И вот я стою на улице Желябова в Старом Тбилиси. Теперь это улица Александра Дюма. Три ночи. Полная тьма. Спасительная темнота. Вся казавшаяся надежной система внутренней защиты рушится в считанные секунды.
Мне не надо стучаться в родные окна. Их нет. Зажги зажигалку и загляни в зияющие черные проемы. И ты увидишь комнату. Ту самую, которая когда-то пахла клубникой. Ничего нет. Какой-то мусор и разорение. Может быть, будет ремонт? А может быть, уже ничего не будет. А может быть, уже давно ничего и никого здесь не было.
Закуриваю и убираю зажигалку в карман. Дышать не очень получается. Плакать тоже. Просто очень плохо. Какое счастье, что никто этого не увидит. Молодой парень, которого я попросила отвезти меня сюда, никогда не слышал об улице Желябова. Он родился, когда уже на этой улице поселился Дюма. Но он тактичен и точен – выключил фары машины и отошел в сторону. Я не знаю, как он понял, что я приехала на пепелище. Но он все понял. Улица, которая казалась мне широкой и длинной, оказалась узенькой и короткой. И вообще все оказалось как бы в уменьшенных размерах, а я казалась себе лилипутом, выросшим в Гулливера.
Уже в машине мальчик неожиданно сказал: «Знаете, наверное, у каждого из нас был свой детский рай. И еще не известно, что лучше: если бы в этом доме жили другие люди или вот так – никого. Просто все закончилось. Все».
Все закончилось. И в кармане у меня паспорт с визой. Я взяла визу, чтобы приехать на пепелище. Я буду брать ее каждый раз, чтобы приехать на могилу бабушки с дедушкой. Если я решу купить и восстановить этот дом, на меня будут распространяться те же законы, что и на любого другого иностранца. Я – жалкий осколок Советского Союза. Человек с прошлым. Я, видимо, из той, «братской семьи советских народов». Я та, которую в Москве называют «черной», а в Тбилиси считают иностранкой. Я могу проехать без визы всю Европы, но на родину матери меня будут пускать только с ней.
Я не плакала. Я заплачу на следующий день, на рынке, когда грузинка ну точно как в моем детстве завернет в тонкий сыр отжатый творог с зеленью и протянет мне бесплатно и с улыбкой: «Кушай!» И засну я за все эти дни лишь однажды на полтора часа дома у маминой подруги. Я у них на двоих общий ребенок. Я засну под ее причитания, что я скупила полрынка, и под ее всхлипывания, что теперь я наконец приехала и она может спокойно умереть. Потому что она никогда не сделает загранпаспорт, никогда не выстоит в очереди в консульстве и уже никогда не долетит до нас с мамой в Москву.
И мне приснится почему-то русская церковь у Александровского сада в Тбилиси, куда я наотрез отказывалась ходить с нянькой, и шофер Нодари на Зеленом мысу под Батуми, которого я встречала криком: «Сердце мое» — и которому суждено было стать моей первой любовью. Мне тогда было пять лет. То есть это все было 39 лет назад. Мальчик прав. Это был мой детский рай – единственный подаренный нам на земле. И то не всем. Так что я не ропщу. Я просто преодолела границу – реальную и внутреннюю — и не понимала до конца, насколько это тяжело. И скольким людям это – тяжело.
