Пустота

Потери. Может быть, и вы так чувствуете.

Три личные потери за последнее время. Апдайк, Сидни Поллак и вот теперь Олег Янковский. На самом деле их больше, но эти трое людей — из наших всеобщих «общих знакомых».

Когда печальная новость вышибает из колеи, не можешь справиться с лицом, голосом, стараешься спрятаться от чужих вопросительных взглядов. Когда ощущение потери человека или людей, формально связанных с тобой лишь их творчеством и никаким иными связями, знакомствами, пересечениями во времени и пространстве, становится абсолютно личным, сугубо твоим. И вдруг понимаешь, что ограниченность их временного пути, в сущности, очерчивает рамки и твоего, о которых ты пока не задумывалась в силу, возможно, вот так устроенного характера.

Уходят люди, сформировавшие ассоциативный ряд нескольких поколений. Когда можно говорить друг с другом, вставляя вдруг цитату, на середине которой собеседник начинает хохотать или подхватывает и продолжает ее, потому что точно понимает контекст, он его знает, он смотрел то же кино или читал ту же книгу, и, что немаловажно, примерно тогда же, когда и ты. И, что еще более важно, примерно в тех же внешних условиях, что и ты.

В той советской герметичности, в которой в мою жизнь вошли персонажи Янковского, воплотивший их актер обречен был стать товарищем по внутренней эмиграции. Каким бы он ни был в жизни. Может быть, совсем другим — не знаю и знать не хочу. На его роли нанизана та часть моей жизни, когда родители уже не в состоянии повлиять на твое собственное понимание того, что такое хорошо и что такое плохо. Когда формируется собственный культурный код, столь же уникальный, как и ДНК. И когда светлое детство, наполненное классическими сказками и еще кажущимися отвлеченными для тебя лично шекспировскими страстями вдруг, не успев притормозить, оказывается в лобовом столкновении с реальностью, у которой самая важная задача — превратить тебя в стандартную, надежную единицу того, что тогда называлось общностью «советский народ».

И тут — «Обыкновенное чудо» в 1978 году. «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец! Слава безумцам, которые живут себе так, будто они бессмертны!» — устами героя Янковского. То ли сказка, то ли быль. Считывай как хочешь. А король — Леонов?! «Должен предупредить — я страшный человек. Тиран, деспот, коварен, капризен, злопамятен. И, самое обидное, не я в этом виноват! Предки виноваты — прадеды, прабабки, внучатые тети разные, праотцы и праматери. В жизни вели себя как свиньи, а я вынужден расхлебывать. Сам я добряк умница, люблю стихи, прозу, музыку».

1978 год, старина Брежнев. Душка. За год до фильма герой Отечественной войны, боевой генерал, диссидент Петр Григоренко выслан из страны, через год начнется война в Афганистане, через два — Сахарова вышлют в Горький.

Страна непоколебима, общество индифферентно. Внешне — все о-кей. Как в том анекдоте про корабль социализма, который плывет, несмотря на дикий шторм, на стихию, на гигантские волны, на сломанные мачты, на качку. А он плывет! И люди, которые на нем, плывут вместе с ним. Но людям фиговоооо... И эти фильмы — то ли притчи, то ли быль. Тот самый Мюнхгаузен. Человек, живущий собственной жизнью в собственном замке. Но раз в году открывающий форточку, чтобы подышать. Всего-то. «Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы? — Обязательно! Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать». «Умное лицо — ещё не признак ума, господа! Все глупости на земле совершались именно с этим выражением лица… Улыбайтесь, господа… Улыбайтесь…»

Никакой открытой фронды, но становилось легче дышать, как от той открытой форточки. По странному стечению обстоятельств, именно герои Янковского (поверьте, я ни на секунду не забываю о тех, кто писал тексты и «рождал» этих героев) отразят наши собственные рефлексии, полеты во сне и наяву, ностальгию, ощущение потерянного поколения, ускользающего времени, странности нашего существования. Они — о человеческой слабости и непобедимости мечтателя, и в сущности они — о презумпции и значимости личностного в стране победившего, казалось бы, все на свете общественного.

А в Канне в эти дни, когда актер умирал, его митрополит Филипп — в сложном диалоге с царем. Может быть, это и правильно... Как та свеча, которая горит, хотя у героя больше нет сил.

Простите за грустную колонку. Но, как сказал Апдайк, великая вещь — думать о мертвых, они создают пустоту.