Цивилизация
Вот ведь странно – «патриотические» юноши скандируют «Аллах Акбар!» и «Россия для русских!». То есть в одном пакете – и то и другое, не переводя дыхания — про Аллаха и тут же про Россию. По соседству с юношами живут иногородние, чтобы не сказать инородные, тетки, которые каждый вечер с ужасом думают, что надо возвращаться домой. Тетки эти россиянки, они родились, выросли, учились и жили всю свою жизнь на территории России, которая, как вы понимаете, многонациональна. Я знаю одну из этих женщин. Каждый вечер ей звонит ее подруга и сообщает, закончили мужчины по соседству свои ритуальные пляски или лучше пока повременить с возвращением домой. Каждый вечер я сижу с телефоном и жду, когда моя знакомая позвонит и скажет, что она добралась до дома. Каждый день я готова вскочить в машину и мчаться спасать этих немолодых женщин, по соседству с которыми крепкие мужчины ежедневно напоминают себе и им, что Россия – для русских.
Нет, женщины эти совершенно не похожи на меня – это не кавказские женщины. И корни у них – не кавказские. Они из России, повторюсь. У них иной разрез глаз, чем у их «патриотических» соседей, и иные национальные корни, чем у самоутверждающихся в своей русскости мужчин. Но они россиянки. И им ужасно страшно.
Эти женщины приезжают в Москву работать и работают хорошо. Они приезжают сюда много лет, потому что на той российской территории, где они родились, где растут их дети и стареют их родители, у них нет работы. Они бы предпочли, чтобы дети взрослели у них на глазах, а родители старели у них на руках. Но им приходится искать заработок в другом российском городе – в данном случае, в столице государства, частью которого они являются равно в той же степени, в какой и их соседи. Так вот, много лет эти женщины приезжают работать в Москву. Но страшно им стало только в этом году.
Таджикская женщина продает фрукты и овощи неподалеку от моего дома. Это вполне центральный район Москвы. Она сидит тихонько, как бы притаившись за своими очень вкусными, кстати, продуктами.
— Вы что там спрятались?
— А что лишний раз глаза мозолить?
Я прошу взвесить мне черешню. Проходящая мимо вполне благополучная, на первый взгляд, дама смотрит на черешню, потом на продавщицу:
— Откуда черешня?
— Наша, из Таджикистана.
— Вот и продавай там вашу черешню! Чего в Москву-то поперлась?!
Я с удивлением смотрю, как своим изящным каблучком носительница слова «поперлась» брезгливо пинает ящик с помидорами на прощание. Таджичка отступила на полшага назад и поглядывает на меня как-то затравленно. Я достаю деньги, всем своим видом давая понять, что ничего против таджикской черешни не имею. Продавщица тихо говорит:
— Утром еще не так плохо. А вечером муж приезжает. Он торгует вечером. Но за него же тоже страшно.
У меня такое чувство, что я виновата. Лично я, живущая всю жизнь в этом городе, куда приехал мой отец, когда ему было 4 года, то есть в 1920 году, и моя мама, когда вышла за него замуж, – то есть 61 год назад. Я не понимаю, как оправдаться, и точно не знаю, как защитить всех этих людей с иными, чем у русских, чертами лица, не важно, россияне они или иностранцы. Я не знаю, чувствует ли мэр Москвы, что людям страшно в его городе.
Я пишу об этом второй раз подряд, потому что мне кажется, что это никого, кроме меня, не волнует. И еще потому, что я вижу, как быстро распространяется этот поганый вирус национализма. Так же не может быть, что мои знакомые слышат иступленное «Россия для русских!», а никто больше – слева, справа, сверху и снизу — не слышит. Или в масштабе одного дома происходит то же, что в стране – все оглохли и ослепли и делают вид, что ничего такого нет? Я понимаю: пока диагноз не произнесен, больному кажется, что он здоров. Но это не отменяет болезнь. Зато сильно затрудняет лечение.
Вот и сейчас я сижу с телефоном и жду, когда моя знакомая позвонит и скажет, что она вошла в квартиру и заперлась на все замки, что мужчины за стеной закончили свою вечернюю «молитву», что до завтра можно успокоиться. И у меня какое-то мистическое ощущение, что если я перестану дергаться, оглохну и ослепну вместе со всей страной, то с ней непременно произойдет что-то страшное.
