Цивилизация
Дед был красноносый и задышливый, он тяжело спустился в подвальный магазинчик в Гагаринском переулке, а я спустился за ним, думая неизвестно почему о том, что, вот, Россия православная вроде страна и пару лет подряд была мода на Великий пост, настоящая мода, в ресторанах писали «у нас самый вкусный пост», в дружеских беседах обсуждалась тяжесть пищевого воздержания и его польза для здоровья и личного веса и так далее, а теперь как-то все прошло, как и не бывало, и что-то другое обсуждается.
Я думал об этом без всякого осуждения, просто рассуждал сам с собой, что жалко, что эта мода прошла. Я тут недавно прочел у одного священника, что даже молитва с холодным сердцем не пропадает втуне, а значит, думал я, наверное, и пост во имя похудения, предпринятый в Великий пост, зачтется желающим стройности девушкам как-нибудь, раз они приурочили так.
Ну вот, думая все это, я стоял в небольшой очереди к бакалейному прилавку следом за тем красноносым дедом. Очнулся я от своих раздумий на умоляющих дедовых словах: «Танечка, ты поищи все-таки сахар, а то как тяжело еще раз ходить!»
Танечка же, ловкая продавщица, отвечала ему с печалью, что сахар сейчас еще там, в недрах магазина, развешивается, а потому продан быть не может.
Дед чуть не плакал, но настаивать не посмел, купил себе масла сливочного, муки, молока, яиц два десятка («Хорошо, что у тебя белые яйца, Танечка, искать не надо будет!»), ванильный сахар немного, спросил изюму, но Таня сказала, что изюм у азербайджанца Вани на овощном прилавке; дед отправился туда.
Я тут, конечно, и догадался, что дед закупается куличи готовить. И пристал к нему с расспросами, какой рецепт, то-се, поскольку сам каждый год пеку куличи и считаю себя лицом заинтересованным.
Честно говоря, просто симпатичен был мне этот дед с его неторопливостью, спокойствием и странной, немосковской добротой к окружающему. Глаза его были светлые и радостные, он ими обеих продавщиц погладил, а потом и овощного азербайджанца Ваню, а потом и меня. Такой ласковый взгляд, теплый, какому в ответ хочется тихо заулыбаться от нежности.
Дед стал мне отвечать, что рецепт у него самый обычный, деревенский, опару он ставит на ночь, только вот дрожжей хороших не стало, так ему привозит приятельница с какой-то областной пекаренки, где из принципа не перешли на французские сухие дрожжи, а вот у них такие, как прежде. И сегодня вот привезла, пахнут так хорошо!
«Я, — говорил дед, — прямо теперь буду печь, схожу вот только за сахаром». — «Не рано ли, — спрашиваю, — освящать-то только в субботу!» — «Нет, ничего не рано, — отвечал мне дед. — В храм надо ходить в среду-четверг-пятницу, потом холодная погода была, и я на кладбищах своих не убрался, тоже время надо, а я двигаюсь еле-еле, вот сейчас спеку, дальше уж беспокоиться не буду. А хорошо сделаешь когда, так он и не сохнет неделю. А мне куда дольше?»
Я поостерегся спрашивать его про жену: раз сам печет, значит, нет ее в живых. Мы шли уже по переулку, а сумку свою, довольно тяжелую, он мне нести не дал. Ну, конечно, он и сам вспомнил: «Я куличи печь начал, знаешь, всего-то пять лет назад, как умерла моя Наталья Митрофановна. Она так себе кулинарка была, но к Пасхе всегда и кулич, и пасху, и яйца накрасит… Детей нам Бог не дал, мы так и жили потихоньку, она все таскалась по родственникам, помогала чего-то, за больными ходила, но, знаешь, не сплетница была, странно для бабы: придет — и молчок; я — как дела да как дела, она отвечает односложно, без подробностей; я-то больше дома сидел; с нею только и выходил — в магазин там, или в храм пойти, или мы вот иногда в гости ходили, к родне».
«Сейчас, — продолжал дед, — я Пасху очень жду. Это был праздник ее любимый, чуть батюшка скажет: «Христос воскресе!» — у нее слезы текут от радости, она меня троекратно целует с восторгом таким! Я потому и куличи стал печь, что забыть этого не могу. Мешаю тесто, дело долгое, плачу, все думаю, как бы мне так конец жизни провести, чтоб я с нею там (и на небо показал) соединиля? Я немощный, мне добро делать сил нету, ходить — и то тяжело. Кулич сделать — сколько сил надо! Мучаюсь!»
Он утомился и стал передохнуть. И заулыбался: «Иди, молодой человек, не жди меня. Я помощи твоей все равно не приму. Каждому своя тяжесть».
