Гражданин внутреннего мира

У Владимира Владимировича день рождения. Владимиру Владимировичу исполняется 106 лет. Мне всегда казалось, что на примере Владимира Владимировича Набокова можно написать сразу три учебных пособия — об отношениях мужчины с женщиной, об отношениях творца с творчеством и об отношениях гражданина со страной.

В данный момент наиболее важным мне кажется третий сюжет. В тот момент, когда в России стараются не допустить иностранцев к недрам, когда слово «Запад» опять становится ругательством в устах власти, очень важно напомнить эксплуататорам вульгарного патриотизма, что само по себе место рождения — не доблесть и не преференция.

Набоков, при всем своем вечном стремлении свести творчество и саму жизнь к игре, к обману, к вымыслу, к позе, некоторые слова говорил и писал прямо, искренне, почти в лоб. Себя он однажды охарактеризовал так: «Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце — по-русски и мое ухо — по-французски». При всей пафосности и беллетризованности этой фразы она правдива. Набоковская жизнь разложилась на равномерные и достаточно крупные куски обитания в России, Германии, Франции, США и Швейцарии. Язык, на котором он писал, это язык сначала «литературный», а уже потом «английский» или «русский».

Из его предельно олитературенной автобиографии «Другие берега» толком не поймешь, тосковал ли он по дореволюционной России или по своему петербургскому особняку да по вырскому имению. Скорее — по особняку и имению, точнее, по упакованному в это пространство счастливому детству и отрочеству. Набоков, будучи вполне политизированным человеком, сыном политика, ставшего жертвой политического убийства, умудрился прожить свою долгую жизнь вне всего контекста мировой политики. Шахматные задачи, собирание бабочек, писание стихов и прозы, переводы были для него не просто профессиональным занятием или хобби. Строго говоря, он умудрился при всех своих крайне трудных эмиграциях, при постоянной бедности до триумфа «Лолиты», случившегося, когда автору было уже 56, вообще не соприкасаться с внешним течением жизни, с обстоятельствами истории.

Причем даже не скажешь, что Набоков сознательно эмигрировал в литературу, бабочек, шахматы, чтобы отрешиться от мерзостей бытия. Он просто всегда — с рождения, с детства — жил именно в этом шахматно-бабочно-буквенном мире. Реально испытывал описанный им в «Других берегах» привкус шоколада на губах от некоторых слов, различал цвет каждой буквы.

Буквы и слова, оказывается, могут быть населенными пунктами, реальным домом человека. Сердце Набокова разговаривало по-русски, но сам он не принадлежал никакой стране. В сознании националистов он космополит. Но космополит — это гражданин внешнего мира, а он был гражданином внутреннего. Таких людей, конечно, не много, но и не мало. У них есть удивительное свойство — даты их жизни не имеют никакого значения. Для набоковской жизни совершенно безразлично, что при нем человечество изобрело трамваи и троллейбусы, создало ядерную бомбу или начало запускать космонавтов в космос. С тем же успехом Набоков мог оказаться жителем Древней Греции или средневековой Германии.

Ни язык, ни состав крови, ни география не есть основание для возвышения «своих» над «чужими». Такими основаниями могут быть талант и мужество, честность и щедрость. Но сам факт появления людей, способных жить вне времени и пространства, доказывает условность такой географии и хронометрии.

И уж тем более глупо звучит способная прийти только в российскую голову некрасовская максима «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Ты можешь быть поэтом, но не быть гражданином. Ты можешь не быть ни гражданином, ни поэтом. Великая русская литература — вполне законный предмет для гордости. Но, прежде всего, потому, что великая, а не потому, что русская. Гордиться Джойсом или Прустом мы с вами в России можем с не меньшим основанием, чем Чеховым или Пушкиным.

Проблема ведь не только в том, что национализм часто оказывается античеловечен. Это еще невероятное обеднение ума и духа. Это еще преступление против истины.

Наше гражданство в этом мире столь же условно, как недолговечна наша прописка в нем. Всё, что от нас остается, — это продукты внутреннего мира. От одного — книги и построенные дома, от другого — загубленные жизни и пепелище. И перед этой географией внутреннего мира равны все народы.