Цивилизация
Про старый жестяной чайник, валяющийся у нас на даче в сарае на полке среди разного хлама, дети мои не знают уже, кто он такой. Когда пару лет назад мой сын увлекся детской бытовой химией, то бишь смешиванием моющих средств, шампуней и красителей в непонятных для взрослого человека целях, он взял этот чайник, посчитав его самой бессмысленной в доме посудой. Мальчик наливал в чайник хлорный отбеливатель, шампунь для длинных вьющихся волос и акварельную краску и заявлял, что приготавливает таким образом яд кураре. Застав мальчика за приготовлением яда кураре, мама моя выдала внуку для яда банку, а чайник отняла у него, отмыла с абразивным порошком до металлического блеска и, не зная, что теперь с чайником делать, покрутила в руках да и водрузила обратно на полку в сарае в компанию ко всякому хламу.
Мама про этот чайник знала, кто он такой. И я знаю. Но только ни я, ни мама не знаем, каких теперь почестей достоин чайник за свои заслуги; ни мне, ни маме чайник не нужен. А выкинуть его нельзя, потому что во время блокады в Ленинграде бабушка моя, работавшая в госпитале хирургом и похудевшая от голода вдвое, ходила с этим чайником по воду. И потом, когда родилась моя мама, в то время как блокаду прорвали уже, но еще не сняли, в этом чайнике кипятили воду, чтобы купать младенца, потому что чайник на полведра. После победы весной, когда бабушке стали дарить цветы, в чайнике стояли цветы, потому что вазы давно еще в начали войны сменяли на хлеб. А теперь чайник лежит на полке в сарае, и бабушка умерла так давно, что не видела моих детей.
Про висящее на спинке стула светлое летнее платье моей жены мои дети тоже не знают, про что оно. То есть старший мальчик, может быть, и слышал, как, пролетая из-за океана через город Цюрих и имея пять часов дыры между самолетами, я пересек швейцарскую границу и купил в этом нейтральном городе маме мальчика платье. А младшая девочка, вероятнее всего, вообще не думает про мамино платье или думает, что оно просто платье.
А моему дедушке, царствие небесное, часто уже после войны снилось, что война и что он куда-то едет в кабине полуторки, передислоцируя госпиталь с места на место вслед за отдельной танковой бригадой. Ему снилось, что на нем военная форма с ромбами, и на коленях у него планшет с живой и растекающейся по законам сна картой, и что надо успеть к переправе, пока карта не исказилась до неузнаваемости. И главное — вот это тянущее чувство, что война, и что конца ей не видно, каковое чувство дети мои испытывают, только если у них ангина. Тут дедушка просыпался от этого своего тягостного сна, открывал глаза, за окнами уже было солнце, и светлое летнее платье жены его висело, переброшенное через спинку стула. И дедушка понимал: мир. Потому что когда светлое женское платье переброшено через спинку стула – это мир, а дети мои ничего не знают об этом, и не дай бог им знать.
Про маленькую серебряную ложечку с вензелем старинного немецкого рода на черенке дети мои думают, будто ложечка эта ничем не отличается от серебряной ложечки, купленной мною дочке в магазине «Тиффани» в честь того, что прорезался первый зуб. А на самом деле, когда окончилась война и дедушка стал заведовать на оккупированной территории госпиталем в городе Гляухау и жить в огромной вилле с тремя видами печей на кухне, прислугой и садом, он выписал к себе в Германию семью. Маме было три года. А дедушкиному ординарцу Иванченко прислали тогда с Украины большую банку вишневого варенья. И каждое утро мама вставала, надевала красивое платьице, брала серебряную ложечку с вензелем бывших владельцев виллы на черенке и шла через весь дом и будила огромного Иванченко, который спал на полу, потому что отвык за две войны спать в постели.
— Иванченко, — говорила девочка, — дай мне, пожалуйста, твоего варенья.
Человек-гора просыпался, развязывал огромными пальцами веревочку и снимал прикрывавшую банку промасленную бумагу. А девочка запускала руку в банку, доставала оттуда одну-единственную ложку варенья, благодарила и убегала.
Иванченко пожимал плечами и часто говорил дедушке:
— Товарищ майор, да, может, пусть уж она заберет всю эту банку, дочурка-то ваша…
Но маме нравилось пробежать через весь дом за единственной ложкой варенья. А бойцу Иванченко нравилось, что каждое утро его будит девочка.
Потому что до 9 мая 1945 года такого не было.
