Сухая ярость

Это было самое начало семидесятых годов в Москве. Я был совсем маленький. Мы с родителями жили в коммунальной квартире на Комсомольском проспекте. У нас была большая комната на седьмом этаже с балконом. И высоченные потолки. Весной, когда надо было мыть после зимы окна, отец, чтобы дотянуться до верхней фрамуги, становился на перила балкона. Он нарочно это делал, чтобы произвести впечатление на маму. Мама стояла рядом, прижимала руки к груди, умоляла отца слезть с балконных перил и, кажется, гордилась его смелостью.

А я играл на ковре в синий пластмассовый трактор с желтыми колесами. На улице было свежо. Окно и балконная дверь были распахнуты, и чтобы я не простудился, на меня надевали коричневый колючий свитер, который в семье нашей называли «Челюскин». Мне было тепло в «Челюскине», только пальцы мерзли держать пластмассовый трактор. Из окна был свежий ветер, за окном было небо и солнце, отец на фоне неба стоял с ведром и тряпкой на головокружительной высоте на балконных перилах. Мать прижималась спиной к дверному косяку и стонала тихонько от смешанного чувства восторга и страха.

Я запомнил это чувство. Оно возвращалось еще дважды: в августе 91-го, когда кто-то закричал, что правительственные танки перешли на сторону защитников Белого дома, и в Генуе на демонстрации антиглобалистов, когда полиция бросала шашки со слезоточивым газом, толпа теснилась к морю, и кто-то крикнул вдруг: «Ребята, купаться!»

Я очень хорошо помню это чувство. Тот день в самом начале семидесятых годов в Москве был абсолютно счастливым, эйфорически счастливым днем. Я помню еще, что был какой-то очень вкусный ужин. Я помню вкус, но ума не приложу, какой продукт мог иметь такой вкус. И не узнаю уже никогда. У детей другие рецепторы.

Меня укладывали спать на раскладушке в ногах широкой родительской кровати. Деревянная спинка в изножии отделяла меня от родителей как бы перегородкой. Я лежал с закрытыми глазами и слушал тихий родительский шепот и осторожную родительскую возню под одеялом. Я не знал, разумеется, зачем люди, выключив свет, осторожно возятся под одеялом, но мне нравился этот звук. Он был продолжением эйфорически счастливого дня.

После полуночи мама встала и включила радио. Так многие делали в то время, потому что в полночь, кажется, сыграв государственный гимн, радио прекращало программы до шести утра. Радио ночью молчало. И многие поэтому использовали радио как будильник. Мама встала в темноте и включила радио.

Я уже засыпал. Предметы в комнате стали менять очертания, превращаясь из книжных полок, шкафа в пианино в пейзаж моих снов. Родители все еще шептались потихоньку, и полусон мой тоже как-то по-своему объяснял этот шепот. Например, шепот был ветром в ветвях каменного леса. Мне часто в детстве снился каменный лес.

И вдруг раздался голос. Звонкий дрожащий голос молодой женщины. Я подумал сначала, что голос во сне. Но нет, каменный лес расступился, снова став шкафом и книжными полками. Мама включила свет. Она была испугана. Звонкий, дрожащий женский голос из радиоприемника говорил, что через четыре часа не помню в какой стране, может быть в Чили, будут казнены пятеро политических заключенных. Голос называл их испанские имена и их возраст: двадцать лет, двадцать два года, тридцать один год. Эта женщина обращалась ко всем в мире людям доброй воли с отчаянной просьбой предотвратить казнь.

Я не знаю, какая из советских пропагандистских организаций выдумала такой иезуитский ход – разбудить ночью страну, использующую радио как будильник, и прокричать всем людям, чтоб они спасли пятерых приговоренных к смерти социалистов по ту сторону океана. Но я помню это чувство бессилия, и я помню порожденную бессилием ярость.

Я понимаю, что вероятнее всего тогда в начале семидесятых годов в Москве это ночное сообщение о скорой казни пятерых молодых людей было пропагандистской уткой. Но я знаю также, что в ту самую ночь я выбрал профессию. Я тогда не мог сформулировать, а теперь могу. Если через четыре часа где-то, не важно где, казнят пятерых молодых людей, то я хочу быть девушкой, которая отчаянно кричит об этом в пустой эфир.

Эта сухая ярость, впервые испытанная мною лет пяти, кажется, от роду, гнала меня потом по развалинам взорванных домов, по руинам городов, разрушенных землетрясением, по затопленным станицам, по госпиталям для безнадежно больных детей. По избирательным штабам, по политическим митингам. Если бы не профессия журналиста, эта ярость сожгла бы меня изнутри.

И вот еще что. Эта ярость заставляет меня ходить на выборы.

Автор – специальный корреспондент «ИД Коммерсантъ».