Приговор Александре Лотковой, получившей три года колонии за причинение тяжкого вреда здоровью, вызвал весьма мощный протест в прессе и интернете. Несмотря на то что приговор относительно мягок (по соответствующей статье УК ей грозило до восьми лет, а из полученных трех один она уже отбыла), первой реакцией заинтересованной части общества оказалось ставшее уже вполне традиционным выражение недоверия к суду.
С учетом того что сам ход расследования привлек мало внимания, такая реакция очень походит на условный рефлекс, выработанный годами и грозящий перейти в безусловный.
Дело Лотковой далеко не закончено, приговор наверняка будет обжалован. Его обстоятельства сложны, налицо коллизия между недавним расширительным толкованием права граждан на самооборону, предложенным Верховным судом, и трактовками следствия. Тем показательнее первоначальное единодушие, с которым приговор был осужден СМИ и блогерами.
В этом протесте сразу можно различить как минимум две составные части — политическую (судья, выносивший приговор, включен в «список Магнитского»; ущемление права граждан на самооборону также часто воспринимается как намерение властей злоупотребить своей монополией на насилие) и националистическую (хотя главный пострадавший по этому делу вполне «наш», уже одно присутствие в истории «ненашего» сразу дало повод говорить о «влиянии диаспоры» и прочем).
Сами по себе эти проблемы вполне реальны. Но быстрота и готовность на этом основании вскричать о заведомой несправедливости, совершенной судом в этом конкретном деле, свидетельствуют о том, что активные части общества со своей стороны уже вынесли свой приговор системе правосудия. В первую очередь по этой логике следует объявлять разбирательство предвзятым и подкупленным, а только во вторую, если дойдут руки, разбираться, что же могло произойти. Причем сам суд тут рассматривается не в качестве арбитра, а как соучастник одной из сторон конфликта. Так было и в деле Расула Мирзаева, и во многих-многих случаях, в которых главным оказывалось различение «свой-чужой», а не разбор фактической стороны дела.
«Опережающая логика» общественного мнения видна и в других казусах несудебного характера, обстоятельства которых, как потом оказывается, далеко не ясны.
Причем она свойственна не только общественности, но и официальным инстанциям: так, в недавнем скандале с потерявшейся по дороге из Москвы в Мытищи 9-летней девочкой виновный был определен заранее и спикером Следственного комитета Маркиным, и детским омбудсменом Астаховым.
Соблазн сильных и простых объяснений, легких для усвоения, поскольку они соответствуют текущему общественному настрою, похоже, сейчас непреодолим. Вряд ли возможно обвинить в этом какой-либо конкретный институт (хотя очень хочется, поскольку это было бы просто). Понятно, что доля вины за такое положение дел лежит на судебной и в целом правоохранительной системе, длительное время с упорством демонстрировавших (и продолжающих демонстрировать) предвзятость, круговую поруку и политизированность. Но то ли это упорство принесло свои плоды и ему начали подражать, то ли примерно те же пороки свойственны активной части российского общества, а предвзятость, переходящая в «язык ненависти», проявляет себя среди критиков власти вполне симметричным образом.
Проблема заключается в том, что справедливый арбитраж в атмосфере презумпции несправедливости не то чтобы вовсе невозможен, но выглядит каким-то ненужным. И если речь лишь о спектакле с судом, а не общепризнанном арбитраже, в чем сила законов и право государства? Это по-настоящему подрывной вопрос, саму возможность задаться которым государство должно было бы предупреждать из чувства самосохранения. Вместо этого оно дает для него повод.