Ничего личного

«А давайте запретим еще что-нибудь!» — «Что?» — «Да все равно… Главное, чтоб резко. Например, летние сарафаны с лямочками шириною меньше чем дюйм!» — «Отлично! Да, кстати о дюймах. Но только напишем так — шириною не менее двух с половиной сантиметров» — «Да какая разница?» — «А мы потом запретим дюймы, футы и мили. Так и напишем: использование и даже упоминание англосаксонско-пиндосской системы мер приравнивается к нецензурной брани в радиусе пятнадцати метров от родильного дома».

Тайфун запретительства и ограничительства бушует над Россией. С каждым месяцем запретов все больше и больше. На курение, на зарубежное усыновление, на четыре нецензурных слова, на загадочную «пропаганду гомосексуализма», на свободные поездки сотрудников силовых ведомств за границу, на собираться больше трех без согласования властей, на свободу прессы, на рекламу пива, на банковские счета за рубежом, на второе гражданство (которое наивно — или лживо? — называют «двойным», хотя это совершенно разные вещи — весьма редкий правовой механизм двойного гражданства и второй паспорт). И так далее и тому подобное.

Разумеется, не обходится без хвоста, который если и не напрямую виляет собакой, то крутится гораздо резвее, чем оная собака предполагала. Например, осторожные юристы издательств рекомендуют исключать из публикуемых романов и повестей не только четыре канонических нецензурных слова, но и слова из других сфер: например, из собаководства («сука»), сексологии («педераст») и даже из области сопромата («трахнуть»). Почему? Потому что любой запрет трактуется расширительно. Старая история: когда в газете «Правда» публиковалась передовица, клеймящая сионизм и израильскую военщину, то в газете «Вечерний Козлодоевск» на всякий случай увольняли корректора Рабиновича.

Но я не о подробностях глупого запретительства, хотя их наберется на десяток фельетонов. Например, в магазинах запрещено выставлять табачные изделия на всеобщее обозрение, то есть в открытой витрине. Они теперь стоят за темным стеклом над кассой супермаркета, но, когда покупатель хочет купить сигарет, эта витрина освещается таинственным и праздничным новогодним светом маленьких лампочек, и запретные пачки светятся, как елочные игрушки. Стоящие в очереди дети запрокидывают головы и пораженно шепчут: «Уй ты! Класс!» Никуда не денешься — в любой запрет встроены способы его обойти, не говоря уже об особой привлекательности запретного плода.

Я о другом. О том, откуда берется в начальстве этот запретительский энтузиазм. И почему как минимум треть народа поддерживает эти запреты? Не просто говорит — мол, нас это не касается, за границу мы не ездим, на пикеты не ходим, денег в офшорах не держим, не пьем не курим и матом не ругаемся. Нет, именно поддерживают, говорят, что надо построже, а то распустились.

Зачем запрещать, зачем ограничивать и так не шибко широкий спектр прав и свобод граждан?

«Во имя интересов государства!» — слышится ответ. Нахмуренный лоб, строго поднятый палец, иногда — сверкание глаз. «Государство превыше всего! Ради государства мы должны идти на ограничение личных свобод».

Вот здесь — роковая ошибка.

Люди, выступающие за запреты, за закручивание гаек, против демократических свобод и вообще против ценности отдельной, автономной личности, по странному недоразумению считают себя «государственниками».

Меж тем государство — это нечто в принципе другое. Не имеющее ничего общего с подавлением прав и свобод человека. Дело обстоит ровно наоборот.

Государство — это особый способ организации общества. Не всякого общества! А только того общества, в котором сложилось представление о человеческой личности — о личности любого человека — как о высшей ценности и первичной социальной роли. Увы,

марксистский тезис о том, что государство есть аппарат принуждения, — слишком расплывчат и может быть применен к любому сообществу, от племени, где есть вождь, воины и сборщики дани, вплоть до лагерного барака, где «бугры» следят за «понятиями».

Государство — это изобретение христианское, европейское и демократическое. Хотя родилось в довольно далекую от современной демократии пору, а сейчас существует в «пострелигиозном» мире.

Но вот в чем главное.

Государство признает и формирует равенство всех граждан перед лицом суверена (а значит, перед лицом закона, писаной или неписаной конституции, которая есть не что иное, как механизм ограничения власти вообще и властвующих персон в частности). В основе представлений о государстве — христианская идея равенства всех людей перед Богом (которая трансформируется в равенство перед законом).

Без представления об универсальной, фундаментальной роли свободного индивида невозможна идея государства.

А само государство невозможно без главной своей функции — защиты индивидуальной свободы. Но и, обратно, такой феномен, как «индивидуум, понимаемый как публичная и обеспеченная правовой санкцией роль, — без государства не существует» (Ларри Зидентоп. Демократия в Европе. М., 2001. С. 115).

Всякое государство — это система управления, система права.

Но не всякая система управления и система права есть государство.

Есть общества с весьма утонченной правовой структурой, где определены и подлежат защите права женщин и мужчин, детей и стариков, сирот и вдов и даже арестованных преступников. Но если в этих обществах нет представления о человеке вообще, безразлично к полу, возрасту, вероисповеданию, социальному и семейному положению и сексуальной ориентации, — то называть подобные правовые и управленческие системы «государствами» не совсем верно.

Но что же это, если не государства?

Да что угодно! От деспотии до анархии, в зависимости от конкретных обстоятельств.

Понятно, когда общества иного, не христианского ареала не торопятся ввести у себя стандарты демократической государственности — или пытаются безо всякого успеха. Если все навыки жизни противятся базовой ценности свободного индивида — что тут поделаешь…

Труднее понять, почему в нашем обществе — христианском по своей культурной истории и демократическом по своим политическим идеалам, — почему в нашем обществе, особенно в его политической элите, вновь поднимается волна запретов всего и вся, когда раздаются прямые призывы к пересмотру основ конституционного строя (таких, как верховенство прав человека, идеологический плюрализм, личные права и свободы).

А может быть, наоборот, понять очень просто. Но это — оскорбительная простота. Знаменитое достоевское «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» преобразовалось в куда более опасное: «Государству ли развалиться, или мне в депутатах сидеть? Я скажу, что государству развалиться, а чтоб мне в депутатах еще просидеть — до самого момента его развала, а там я в проклятую Европу и сигану-с».

Царская Россия так и не стала государством в указанном выше смысле слова. Монархия, империя — да. Но тяжкий груз сословности, цепляние за сословные привилегии, серьезные различия в правах между конфессиональными группами и упрямое до безумия нежелание царя поделиться властью ни с Советом министров, ни с Думой — все это привело к революции под очень актуальными в те годы лозунгами всеобщего равенства.

Но увы! Кровавый кошмар революции (а любая революция кровава и кошмарна) сменился не спокойными годами жизни под славными лозунгами свободы и равенства, а новым стравливанием классов и групп, которых новая власть наделила очень разными правами. Почему? Да все потому же. «Миллионам ли сгинуть, или вот чтоб я, великий вождь советского народа, в результате выборов из Кремля уехал? Я скажу, что миллионам сгинуть, а десяткам миллионов голодать, а чтоб я до смерти в Кремле жил и на ближней даче умер, и после смерти в Колонном зале лежал, и чтоб все рыдали и давили друг друга насмерть на моих похоронах».

Негосударственность СССР привела к его краху. Негосударственность многих стран (обществ) нашей планеты приводит к жестокому деспотизму, который разряжается хаосом военных переворотов и гражданских войн.

Кто же в России настоящие государственники?

Настоящие государственники — это сторонники демократической процедуры, демократических прав и свобод, каковые подробно прописаны в нашей Конституции. А также правозащитники и борцы за свободу слова, за свободу прессы.

А сторонники запретов, ограничения свобод — это не государственники, а какие-то ордынцы, приверженцы деспотизма, автократии, тоталитарных моделей общественного устройства.

Ибо цель государства — это благо всего народа, благо родины.

А цель деспотизма — сытно есть и сладко пить своей маленькой компанией, а в случае чего быстро сигануть в теплые края.