Цивилизация
Джорджа Кеннана называют одним из архитекторов «холодной войны», хотя он всего лишь проанализировал – несколько более трезво, чем иные его коллеги – причины неизбежного противостояния СССР и бывших союзников по антигитлеровской коалиции в знаменитой «длинной телеграмме» №511 в 5 тысяч слов, направленной из посольства США в Москве руководству в Госдепартамент.
В равной степени можно обвинять в начале «холодной войны» Анну Андреевну Ахматову (собственно, она сама была твердо убеждена в своей «вине»): ее встреча в начале 1946 года с сотрудником посольства Великобритании Исайей Берлином, впоследствии ставшим известным в качестве одного из величайших мыслителей XX века, разъярила Сталина. По рассказу самой Ахматовой, генералиссимус заметил: «Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов», а затем разразился канонадой из чрезвычайно непристойных ругательств.
Почему-то немолодая уже поэтесса все время провоцировала советских начальников на эротические аллюзии. В том же 1946-м спичрайтер товарища Жданова скажет о ней: «Полумонахиня, полублудница, которая мечется между будуаром и молельней». Пожалуй, это самая изысканная проза за всего годы существования партийно-правительственного дискурса…
В дипломатической Москве-1946 уроженец квартала югендстиля города Риги Исайя Берлин и советник посольства США Джордж Кеннан слыли лучшими специалистами по русским и России. Кеннан свободно владел русским языком, был обольщен Россией на всю жизнь, влюблен в русских людей и литературу и соразмерно этой влюбленности ненавидел российскую/советскую власть. И не просто ненавидел, а по-настоящему страдал от самого факта ее существования. А потому как раз на рубеже 1945-1946-го просил отозвать его из посольства домой.
9 мая 1945-го, когда толпа москвичей восторженно приветствовала высунувшихся из окон тогдашнего здания посольства США на Моховой американцев-союзников, Кеннан был единственным дипломатом, подверженным меланхолии: он не просто чувствовал, а знал, что эта эйфория больше не повторится.
А эйфорию испытывал даже «железная задница» Вячеслав Молотов, который ухитрился на радостях, пока Сталин отходил на юге от легкого инсульта в октябре 1945-го, снять цензурные ограничения наркомата иностранных дел на корреспонденции зарубежных репортеров из СССР. Ярость Сталина была подпитана и публикацией речи Черчилля, где он, Сталин, восхвалялся – в похвалах бывшего союзника тиран больше не нуждался. О Черчилле генералиссимус высказался примерно в тех же выражениях, что и потом об Ахматовой, разве что без эротического подтекста. Не зная об этих подковерных кремлевских событиях, Джордж и Исайя в беседах друг с другом тем не менее сходились в том, что противостояние СССР и Запада неизбежно.
6 февраля 1946-го, почти ровно за месяц до фултонской речи Черчилля о железном занавесе, в Большом театре на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа города Москвы состоялось выступление Сталина. Союзники были упомянуты походя и всего один раз. Смысл речи сводился к описанию самодостаточности советского государственного строя, устоявшего в войне. Здесь уже не было почти униженной и извиняющейся интонации знаменитого тоста Сталина 24 мая 1945 года «за русский народ», на плечах которого этот самый советский режим и устоял. Здесь была уверенность победителя, пришедшего в себя после долгого шока и не испытывавшего к этому русскому народу (как и ко всем прочим) ничего, кроме презрения и подозрения. Впрочем, в себя пришел Сталин уже после сталинградской битвы: именно в это время он обрел уверенность в победе и снова начались его разнузданные многочасовые попойки и не слишком утонченное хамство по адресу союзников. Одну из таких попоек, не выдержав унижения, покинул, например, Шарль де Голль.
Вашингтонский политический класс, будучи не в состоянии оценить смысл речи Сталина в Большом театре, ждал от посольства в Москве аналитических оценок. Между тем Кеннан пребывал в меланхолии, болел и не торопился с подготовкой текста. Зато 22 февраля единым духом продиктовал верному секретарю Дороти Хессман эту знаменитую телеграмму о сути, в том числе в историко-культурном контексте, российской и советской власти с рекомендациями по сдерживанию России. Речь шла не о войне, а именно сдерживании – отсюда и оформившаяся впоследствии доктрина сдерживания, которой было суждено просуществовать в течение 40 лет в качестве основы политики США по отношению к Советскому Союзу. В июле 1947-го под псевдонимом «X» Кеннан опубликовал в журнале «Форин Аффейрз» статью, развивавшую идеи «длинной телеграммы». А краткое саммари его представлений можно найти в заключении к небольшой книге «Советская внешняя политика, 1917-1941», вышедшей в 1960 году.
Некоторые фрагменты телеграммы и работ Кеннана не нуждаются даже в комментариях – настолько очевидны аллюзии его выводов 75-летней давности с сегодняшним периодом, который не имеет даже названия, хотя иногда проходит под вывеской «холодная война 2.0». Достоинство анализа Кеннана в том, что он (как, кстати, и Исайя Берлин) в своих последующих статьях и трудах рассматривал политику России не в сиюминутном контексте, а на фоне длинной истории. И в этой истории деспотизм и недоверие к внешнему миру представали нормой, а не отклонением от нормы.
Истоки и смысл русского государственного изоляционизма безжалостно суммированы в этом часто цитируемом фрагменте: «В основе невротического восприятия Кремлем мировых событий лежит традиционное и инстинктивное русское чувство неуверенности в собственной безопасности. Первоначально это была неуверенность мирного, земледельческого народа, пытающегося выжить на открытых равнинных пространствах в непосредственной близости от воинственных кочевых племен. На это, по мере того как Россия вступала в контакт с экономически передовым Западом, стал накладываться страх перед более компетентными, более могущественными, более высокоорганизованными сообществами. Такой вид неуверенности в собственной безопасности скорее характерен не для русского народа, а для русских властей; ибо последние не могли не ощущать, что их правление относительно архаично по форме, хрупко и искусственно в своем психологическом обосновании и не способно выдержать сравнение или сопоставление с политическими системами западных стран. По этой причине они всегда боялись иностранного проникновения, опасались прямого контакта западного мира с их собственным, опасались последствий того, что русские узнают правду о внешнем мире, а иностранцы узнают все об их внутренней жизни. И они привыкли искать безопасность не в союзе или взаимных компромиссах с соперничающей державой, а в терпеливой, но смертельной борьбе на полное ее уничтожение».
Можно, конечно, не распространять эти размышления на сегодняшний день, но выводы Кеннана о привычке властей изобретать внешнего врага, чтобы оправдать проблемы во внутреннем управлении, работают с буквальной точностью не годами и десятилетиями, а столетиями.
Не нуждается в комментариях и такой вывод Кеннана: «Недоверие русских к объективной правде – а точнее, отсутствие веры в ее существование – приводит к тому, что они расценивают представленные факты как орудие для поддержания той или иной тайной цели». «Никакая оппозиция (советским лидерам. – А.К.) не может быть официально признана или оправдана. Такая оппозиция может, в теории, проистекать только из враждебных и неисправимых сил умирающего капитализма», – добавит мистер «X» в своей статье 1947 года. Замените «капитализм» на нынешнее суррогатное слово «либерализм» и получите оценку сегодняшнего дня.
Пожалуй, только внутренняя самоцензура не позволит увидеть прямых аналогий с механикой авторитарного правления во все времена, предъявленной в «длинной телеграмме»: «В этой [коммунистической] догме, изначально покоящейся на альтруизме цели, они находят оправдание своему инстинктивному страху перед внешним миром, диктатуре, без которой не знают, как управлять, жестокостям, от которых не осмеливаются воздержаться, жертвам, которых вынуждены требовать».
Американский истеблишмент 1946 года был впечатлен телеграммой, ее текст ходил по рукам из ведомства в ведомство. Репутация Кеннана была создана. В мае 1952 года, в самое темное время позднего сталинизма, он прибудет в Москву уже в качестве посла США и окажется в абсолютной изоляции на фоне нулевых, точнее, враждебных отношений СССР и Соединенных Штатов.
В конце сентября 1952 года по дороге в Лондон на совещание глав американских дипломатических миссий посол Джордж Кеннан сделал остановку в Западном Берлине, где поговорил с репортерами. Он думал, что отвечает на вопросы не для записи. Но на следующий день в «Нью-Йорк Таймс» появилась заметка с цитатой из Кеннана: посол сравнивал свои ощущения от «ледяной атмосферы изоляции» в Москве с тем временем, когда в день объявления войны между США и Германией он, служащий дипмиссии в Берлине, был интернирован на шесть месяцев гитлеровскими властями.
А тогда, в 1952 году, автор «длинной телеграммы» и доктрины сдерживания был объявлен советскими властями персоной нон грата. Соответствующую ноту, содержавшую обвинение посла «в нарушении норм международного права», американскому поверенному в делах вручал Андрей Януарьевич Вышинский. История в личной биографии Кеннана достаточно поиграла символами…
А «длинная телеграмма» из 1946 года осталась этой самой истории. Как вечно актуальный анализ. И предупреждение. Только вот кому?
