Русофобии

В конце прошлого года в борьбе с запрещенным в России ИГ (организация запрещена в России) произошло историческое событие: Великое Герцогство Люксембург удвоило численность своего воинского контингента на Ближнем Востоке. Теперь там будет воевать не один, а целых два люксембургских солдата. Страна с населением меньше Ярославля или Махачкалы участвует в мировой политике (мы называем это давно лишенным всякого практического смысла словом «геополитика»). Именует себя Великим Герцогством. Прямо как мы. Мы тоже участвуем и тоже именуем себя великой страной. Только годовой ВВП на душу населения у нас теперь меньше $12 тыс., а у Люксембурга — больше $100 тыс.

К чему я это вспомнил? А вот к чему. Интересно же понять, почему подавляющее — хотя на самом деле, скорее, подавленное — большинство россиян в последние два года столь радостно и даже отчасти неистово (если судить по социальным сетям) возрадовалось нашей внешней политике. Почему нации так понравилось крушение реальной стабильности, падение экономики, рубля, своих доходов, двузначная инфляция, невозможность поехать отдыхать куда хочешь, если можешь, в обмен на всего лишь один не слишком большой полуостров, который и без этого стремительного разрушения относительно нормальной жизни отнюдь не был «полюсом недоступности» для россиян.

Один из вариантов ответа я вижу в двух фундаментальных, исторических, воспроизводящихся из поколения в поколение национальных страхах. В двух «русофобиях», мешающих нам думать о стране как о своем доме, который желательно делать уютным и пригодным для жизни, а не как об орудии устрашения других.

Первый национальный страх — боязнь России стать «обычной страной».

Она обязательно хочет быть великой державой, а величие понимает примерно как Робин Бобин Барабек из знаменитой детской английской песенки: скушать сорок человек, сто двадцать колоколен, вообще все, что плохо лежит или попадется под руку. Нам почему-то во все времена кажется, что великой страны «должно быть много», как хорошего человека.

Второй национальный страх — паническая боязнь перемен.

Поэтому мы так боимся менять начальство, какие бы дикости или глупости оно ни творило. Поэтому у нас никогда нет нормального эволюционного развития, то есть тонкого баланса стабильности и перемен, а меняется все сразу и радикально. Время от времени происходит ровно то, чего мы так боимся. Революции обычно возникают как раз от панического страха перемен, а не от их горячего желания.

Оба эти страха объединяют в остальном живущие в совершенно разных мирах власть и общество. И народу, и власти держава кажется великой, если способна забрать у другой страны территорию или накостылять кому-то за тридевять земель, причем неважно, кому и за что. Быть обычной страной даже с лучшим в мире образованием, великой наукой или выдающейся культурой, не говоря уже о хороших дорогах, больницах или магистральных теплотрассах, нам скучно и неинтересно. Вот вершить судьбы мира или, что происходит чаще, ставить мир на уши — совсем другое дело.

Ради этой своей порой бессмысленной, а то и просто разрушительной для жизни обычных людей способности мы готовы терпеть лишения. Когда не хочешь заниматься своим домом и боишься менять начальство, терпение автоматически становится очень важным качеством. Надо терпеть и неустроенность быта, и самодурство власти, и обработку мозгов ради новых мифических свершений, которые должны показать миру, какие мы великие.

Своих начальников мы привыкли оценивать именно по этой их способности «делать грозный вид».

Даже несмотря на формальное наличие выборов, начальники у нас как родители. В том смысле, что родителей не выбирают. Конечно, в России и в частной, например, семейной жизни до сих пор торжествует странный культ силы и терпения вместо культа ума и любви: «бьет — значит любит» и «стерпится — слюбится». Но это тоже производная от двух наших главных национальных страхов.

Причем терпение у людей в России обычно не лопается — лопается экономика, которой никто не хочет заниматься. Или война, которая слишком затягивается и не оборачивается понятной массам победой, вызывает национальную апатию.

Просто когда начальники несменяемы и при этом страной особо не занимаются, неудивительно, что их смена — по естественным ли физиологическим причинам или из-за банального окончания денег на прежний курс — оборачивается для нации потрясением. Мы искренне удивляемся: как же так, жили себе стабильно, считали, что все у нас прекрасно, а тут вдруг опять нужно начинать строить государственность чуть ли не с нуля.

В 2016 году исполнится 25 лет с момента распада СССР и появления на политической карте мира независимой России. На минуточку: четверть века. За это время человек проходит путь от рождения до вполне взрослого индивида. Мы очень любим критиковать наших политических противников за инфантилизм. «Обама слабак...», «у Европы нет своей политики...».

Но состояние, в котором оказалась Российская Федерация на 25-м году своей постсоветской жизни, — прямо торжество инфантилизма и подростковых комплексов.

Россия так и не стала независимой от Советского Союза ни ментально, ни даже экономически. Мы постоянно обижаемся и обижаем. Мы не нашли своего места в мире. Мы не создали никакой полноценной национальной экономики. Наши доходы — причем и миллиардеров, и домохозяек — до сих пор преимущественно складываются из продажи за границу нефти и газа с открытых в СССР месторождений и модификаций вооружений, разработанных в советские времена. Мы продолжаем думать, что «страна должна накормить своих крестьян» и что «начальству виднее». Мы вообще продолжаем думать от «мы», а не от «я».

Психологи уверены, что со страхами можно бороться. Поскольку речь идет о национальных страхах, я бы не разделял оптимизма психологов. Но хотя бы проговорить эти свои страхи в ситуации, когда очередной исторический тупик России кажется все более очевидным, мы в силах.

Быть обычной, а не «великой» страной, где человек и его жизнь важнее государства и его «интересов», — совсем нестрашно и непозорно.

Перемены, если в них участвуют народ и власть, если сама эта власть сменяется и не боится уходить, если эти перемены идут последовательно и постепенно, а не в режиме пожарного реагирования на очередной обвал, — благо, а не зло.

А если кому-то так важно обязательно испытывать гордость за свою страну, то способность отнять чужое или метко стрелять в того, кто на тебя не нападает, вовсе не основание для такой гордости.