Цивилизация
Недавно бурю в соцсетях вызвала речь в суде Егора Жукова. В России такие выступления стали особым жанром высказывания, издавна привлекают особое внимание и имеют особый вес.
…Середина ХIX века. Деятельные люди, желающие перемен в России, обсуждают хозяйство, действия властей, настроения людей, протесты и реформы. Особое внимание уделяют репрессиям, гражданской активности и политической трансформации страны.
Примерно то же происходит этой осенью на форумах российской оппозиции в Варшаве, Берлине и Вильнюсе. «Демократический транзит в России», «Перспективы российской государственности», «Нужен ли России новый Федеративный договор» – это названия сессий этих встреч. Разве не похоже? Впрочем, в веке XIX куда меньше внимания, чем сейчас (когда есть сессия «Искусство и власть: солидарность художественной среды против репрессий») уделяют такому виду воздействия на массы, как искусство. Но это придет: Репин – «Арест пропагандиста», Касаткин – «В коридоре окружного суда», «Порка» Ковалевского… Ну, а «выборы» тогда не обсуждали. Выборов-то нет-с.
Меж тем диспуты прорастали в движение политического просвещения. Его цель – изменение устройства жизни в России. Задача – вовлечение народа в борьбу с самодержавным режимом личной власти. Метод – общение. Инструмент – слово. Идейные ориентиры – философы и публицисты, теоретики и практики освободительных движений Петр Лавров и Николай Чайковский, Михаил Бакунин и Петр Кропоткин.
Все – из высшего сословия… Кропоткин и вовсе князь. Это – не «дети семьи трудовой». Вера Засулич, ранившая питерского градоначальника Федора Трепова – дворянка. Софья Перовская – организатор покушения на Александра II – дочь губернатора.
То, что демократы происходят из «лучших семей империи», не удивляет. Как и призыв Бакунина: «Ступайте в народ, там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука. Научитесь у народа, как служить ему и как лучше вести его дела».
Тысячи интеллигентов идут в народ. Многих из них судят. В 1877-78 в Петербурге идет «Процесс 193-х» – по числу подсудимых. Он примечателен многим. В том числе тем, что на нем 15 ноября 1877 выступает Ипполит Мышкин – хозяин типографии, где он печатает просветительские тексты, которые власти считают подрывными.
Ипполит Мышкин – один из первых, кто превращает последнее слово подсудимого в текст публициста.
В чем его уникальность? Мышкин фактически впервые публично именует тогдашнее движение против самовластия «социально-революционной партией». Она не похожа на нынешние. У нее нет штаба, устава, программы, дисциплины и т.п. Все это будет после – в хорошо выстроенной структуре «Народной воли». Мышкин же говорит как участник движения гражданского просвещения.
Обвинительный акт, – заявляет он, – представляет дело так, что «были-де на Руси обломки тайных сообществ». И вот по слову неких лиц возникает целое движение. Кого убедит эта версия? «Движение интеллигенции, – говорит Мышкин, – соответствует движению в народе и составляет отголосок последнего». Только «движение в народе» и его беды побуждают интеллигентов создать партию.
В желанном им обществе «нет места насилию над мыслью». Их идеал – общинность, веротерпимость и свобода слова. Их обвиняют в идеализации невежества. Это клевета. Кто более невежествен – те, кто издает тексты вольнодумных философов, или те, кто их сжигает? – вопрошает Мышкин, и заявляет, что издает книги потому, что «большая печать» жалка и подцензурна.
На крики председателя он отвечает: «В зале суда, не может раздаваться правдивая речь, за каждое откровенное слово здесь зажимают рот… Это не суд, а пустая комедия... или... нечто худшее, более отвратительное, позорное...»
Ему и впрямь зажимают рот. Но слышно: «...более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества».
Его, скрутив, выводят. Скандал. Публика кричит: «Варвары! Бьют подсудимых! Палачи, живодеры проклятые!» Председатель бежит. А Мышкин кладет начало новому жанру русской публицистики.
Его развивают другие подсудимые. В том числе Софья Перовская в 1881-м на процессе организаторов покушения на Александра II: «Партия «Народная воля» не считает возможным навязывать какие бы то ни было учреждения или общественные формы народу и обществу, и полагает, что [они] рано или поздно, примут эти взгляды и осуществят их в жизнь».
Автор работы «Политическая революция и экономический вопрос», техник «Народной воли» Николай Кибальчич, проектирующий в тюрьме самолет, говорит о цели – «поднять нравственный и умственный уровень» россиян. Он верит: без чрезмерной суровости властей «ни крови, ни бунта… не было бы. Мы не обвинялись бы в цареубийстве…» И знает: жестокость с девизом «карать и карать» не сломит стремление к свободе.
Многие деятели тогдашнего освободительного движения – одаренные люди. И почти каждый суд (а их немало) они делают трибуной для проповеди их убеждений. Это и есть особый жанр публицистики. А их слова – инструменты управления чувствами публики.
Они достойны подробного политико-психологического анализа с опорой на цитаты. Увы, формат колонки не позволяет его провести.
Заметна несхожесть речей на судах в 1905-1907 годах. Слово Марии Спиридоновой, избитой и изнасилованной после покушения на усмирителя крестьян Лужновского – это слово жертвы: «Убивайте меня, – вы не сможете убить веру в то, что настанет пора народной свободы…»
Отклик общества огромен. «Существо чистое, девственное, цвет одухотворенной красоты, какую выработала высшая культура России… в косматых лапах скотски отвратительных, скотски злобных и скотски сладострастных орангутангов», – пишет газета «Наша жизнь».
…На чистом теле след нагайки,
И кровь на мраморном челе…
Это пишет Максимилиан Волошин. Марию осуждают на смерть. Но заменяют казнь каторгой.
А эсер Иван Каляев объявляет власти: «Нас разделяют сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез... Вы объявили войну народу, мы приняли вызов».
Это не жертва, а пленный воин. Его казнят за убийство великого князя Сергея Александровича. А Мария Спиридонова, пройдя царскую каторгу, участвует в восстании левых эсеров против диктата коммунистов 6 июля 1918 года.
Последний раз ее арестуют в 1937-м якобы за план убить Ворошилова. А казнят в 1941-м. Без последнего слова.
В связях с ней обвиняют советского вождя Николая Бухарина, но она не дает показаний. А он на суде признает свои «злодейские преступления», участие «в проклятых рядах контрреволюции…», «измену социалистической родине, организацию кулацких восстаний, подготовку террористических актов». Видный большевик Лев Каменев объявляет, что «вел борьбу против партии, против Сталина лично», «служил фашизму» и «расчищал путь для интервенции…» А главы Коминтерна Григорий Зиновьев по его словам «был организатором убийства Кирова…» Сейчас известно: они, как и множество людей, оговаривают себя и других под диким давлением. И все же – как огромна разница… Это не значит, что так поступают все большевики. Но тысячи судят тайно. Так что мы не знаем последних слов многих достойных людей.
Другое дело – после Сталина. Тогда звучит немало публицистических текстов в виде последних слов в суде.
Александра Гинзбурга судят за «Белую книгу» – сборник документов о суде над писателями Синявским и Даниэлем. Судят и помогавшего ему поэта Юрия Галанскова. Гинзбург говорит: «Я спокойно отправлюсь в лагерь... Никто из честных людей меня не осудит. Я прошу суд об одном – дать мне срок, не меньший, чем Галанскову». Сидящие в зале «общественники» кричат: «больше! больше!»
А вот – последнее слово на суде 1 сентября 1967 года недавно умершего Владимира Буковского; при советах – организатора акций протеста: «Я абсолютно не раскаиваюсь в том, что организовал эту демонстрацию. …И когда окажусь на свободе, я опять буду организовывать демонстрации… Я сказал все».
«Публицистика, – сообщает Популярный энциклопедический словарь, – рассматривает актуальные политические, экономические и другие проблемы. Ее цель – «воздействовать на современное общественное мнение, нравы и политические институты». Что ж, какова современность, такова и публицистика. Не радует, что среди ее жанров остался такой, как последнее слово заключенного. Но, возможно, и он (вместе с другими публичными выступлениями) так повлияет на нравы и институты, что, наконец, исчезнет.
