Цивилизация
Всюду лимиты. Лимит на свободу. Лимит выдачи наличных денежных средств по счету карты. Лимит любви.
Зато на подслушивание лимита нет.
Вот я и подслушиваю.
Однажды зашел в музей (ну приятель меня попросил с ним по залам пробежать). «Вы так в живописи, Дмитрий Борисович, понимаете, как никто!» Льстит. А я в живописи — как давнишний советский министр культуры Фурцева. То есть не разбираюсь. Вообще. Да что там в живописи! Я ни в чем не разбираюсь. Поэтому бежим мы по залам, я так ручкой влево махну: «Вот это Ван Гог!» Приятель мой подойдет к картине, благоговея: «Это Гоген». Я: «Хорошо! Тогда смотрите, как сияют рыбки в аквариуме у Сезанна!» Он мне: «Это Матисс!»
В какой-то момент я выдохся уже и вот пробегаю мимо группки с экскурсоводшей. А она такая мышь белая, в очечках, сама уже высохла вся. От знаний.
И вдруг, слышу я, говорит:
— Вот вы видите сейчас перед собой легендарную картину Клода Моне «Бульвар капуцинов в Париже». И вам кажется, что там есть белый цвет. И черный. Но на самом деле их там нет.
«Опять надувательство! — думаю. — Лимит белого и черного цветов в мире!»
А мышь белая продолжает.
— Клод Моне, как известно, имел проблемы со зрением. Его способность видеть ухудшалась на протяжении всей его жизни.
«Ого, — щелкнул у меня внутренний бухгалтер, — человек слеп, как крот, мазюкает что ни попадя, а мы тут стоим, восхищаемся. Лимит правды!»
И любой другой человек на моем месте что бы сделал? Правильно! Плюнул бы и ушел. Но я не таков! Сделал вид, что сильно заинтересовался годом написания соседней картины, наклонился поближе и тут — с помощью своей способности к подслушиванию — узнал много нового. Потому что, в отличие от Моне, проблем ни со зрением, ни со слухом у меня нет.
Так, например, выяснилось, что он в свое время с большим интересом изучал книгу физика Германа Гельмгольца, из которой и вынес, что если смешать на холсте или на палитре определенные цвета, то из-за особенности нашего зрения (там колбочки какие-то, длина волны, в общем, псевдонаучная чушь!) мы как раз и увидим эти на самом деле на картине отсутствующие белый и черный.
И то есть моя чернота (а у меня ее последнее время хоть ведрами вычерпывай), получается, состоит из яркого, сочного и разноцветного. А ваша якобы белизна — из друг на друга накладывающихся областей красного, зеленого и синего. Почти светофор!
И тогда мне открылась истина.
Мы все живем в глупой придумке о себе. У всех она есть. А надо сбросить эту придумку.
Ходасевич написал однажды (уж насколько был злой человек!):
Было на улице полутемно.
Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась,
Быстрая тень со стены сорвалась —
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг — а иной.
Это не про самоубийство. Это про прыжок.
Нам кажется, что мы добрые, справедливые, честные, любящие. А вот прыгнешь однажды в самого себя — и ни доброты, ни справедливости, ни правды. Одно зло.
Или наоборот. Думаешь, что тебя просто разрывает от ненависти, а прыгнул в себя — и бац. Только спокойствие, решимость не возвращаться к былым возлюбленным и благодарность. К ним же.
…От такой глубокой мысли у меня в тот день разболелась голова. И я, расставшись с этим приятелем, встретился с другим.
Сижу, прихлебываю кофе, а мой второй приятель щебечет.
— Знаете ли, Борис Дмитриевич (ну а что? я так ему представился, разве нельзя? перевертыш, прыжок из себя вниз головой: видите, даже имя-отчество и то перекувыркнулось), что я в любовных делах — хе-хе — руководствуюсь правилом трех чашек кофе?
— Это что еще за правило? — говорю и чашечку-то подальше от себя отставляю. Его любовные дела не сильно входили в мои планы.
— Все очень просто! Чтобы решение не было скоропалительным, чтобы не жалеть потом ни о чем, считается, что с человеком, который тебе нравится, надо выпить три чашки кофе. Один день — один кофе. Или, как вы говорите, «одно»! И тогда всё — можно уже ехать. Вместе.
— Куда? — спрашиваю. — В зоопарк?
— Не придуривайтесь, Борис Дмитриевич. В квартиру. Ложиться в постель.
— Хитро, — говорю.
— Впрочем, — продолжает он, — есть способ этот принцип «трех чашек» обмануть.
— Какой? Всё слить в одну? — спрашиваю. (Я человек простой, деревенский: у меня и решения соответствующие.)
— Нет, — усмехается. — Иногда есть способ обмануть это правило так: накануне вечером выпить одну, вторую выпить на следующий день около двенадцати ночи, а после полуночи выпить третью. И вуаля! Можно ехать.
- Знаете, что? — сказал я, вставая. — Мне, конечно, очень досадно вам это говорить, но хотя мы теперь знаем, что в импрессионистических техниках чистого черного цвета не существует, но, видимо, я живу исключительно в классической традиции: у меня есть! Но даже я не додумался до такого подлога в любовных отношениях и до такой мелкой игры с судьбой в поддавки. Сказано «один день — одна чашка», значит, так и нам всем на роду написано!
И ушел.
За свою чашку кофе, надо сказать, не заплатив.
«Вот пусть сам и платит!» — думал я злорадно, чувствуя, как во мне переливается беспримесный, без всяких этих добавочных других составляющих цветовых вариантов, абсолютно непроглядный, далеко оставивший позади себя компромиссный легендарный квадрат Малевича, ничем не лимитированный, глубокий и безвозвратный, как самая страшная космическая дыра, мой яростный, мой никого не простивший, мой навсегда прощальный, мой самый прекрасный, мой самый теперь уже навсегда одинокий, мой черный, чернее черного, черный цвет.
