Хрупкие вещи

Одной великой поэтессе однажды позвонили из советского журнала, она подошла к телефону, помолчала, что-то коротко ответила и повесила трубку. Вернувшись к гостям, рассказала: «Он заказал мне стихи о лете и «страницы три взволнованной прозы».

Вот мне тоже заказали страницы две-три взволнованной прозы, поэтому спешу вас порадовать.

… Я, когда прохожу по Новой Басманной мимо одного старинного здания, всегда смотрю на золотую табличку «Художественная литература» и думаю: вот была тут редакция тут в советское время. Было сложно, наверное, туда рядовому литератору пробиться. Курить можно было прямо в комнатах. Никаких новомодных запретов. Была столовая, тетеньки-редакторши степенно ходили с кошельками в ладошках туда поесть. Дмитрий Лихачев как почетный гость приезжал. А теперь курить в комнатах нельзя, советского времени нет, Лихачева нет, художественной литературы, по мнению современных критиков и читателей, тоже нет…

И в этом момент по своим молодым делам мимо меня промелькнула прекрасная девушка. Волосы ее лежали волной на спине и рассыпались по плечам, и это довершило всю картину.

… И жизнь, как девушка со струящимися волосами, прошла стороной, — подумал я.

А еще я подумал, что это время молодости моих родителей, и что рано или поздно они умрут (да и мне не за горами), а мы уже пережили столько эпох, что хоть волком вой.

И покоя нет, и волю то прижмут, то дадут. И что ничего, в сущности, не меняется.

Вот только разве что ты эту табличку на издательстве можешь сейчас щелкнуть на телефон, а раньше надо было на фотоаппарат и еще проявлять потом.

Но Бродский об этом уже сказал раньше меня.

«И когда родители умирают, — он сказал, — ты вдруг понимаешь, что это-то и была жизнь».

А еще он сказал, что однажды сделал открытие. У всех бывают откровения, но Бродский был гений, поэтому его открытие было какое-то простодушно-щемящее. Он стоял однажды на набережной напротив какого-то дома и сложил руки так, что они немного свешивались над водой. И этого стало ему достаточным.

«День серенький, — рассказал потом он. — И водичка течет. Я ни в коем случае не думал тогда, что вот я поэт или не поэт. Этого вообще никогда у меня не было и до сих пор в известной степени нет. Но я помню, что вот я стою и руки уже как бы над водичкой, народ вокруг ловит рыбку, гуляет, ну и все остальное. Дворцовый мост справа. Я смотрю, водичка так движется в сторону залива, и между водой и руками некоторое пространство. И я подумал, что воздух сейчас проходит между водой и руками в том же направлении. И тут же подумал, что в этот момент никому на набережной такая мысль в голову не приходит... И тут я понял, что что-то уже произошло».

То есть, в этот момент он осознал, что он поэт. Не просто рыжий мальчик, не советский человек в плохо пошитых брюках, а поэт.

Но у каждого свой крест и свои открытия. Я вот, например, понимаю, что я эссеист, только когда разговариваю с людьми. Я уже писал однажды, что интернет нам дал удивительную возможность: говорить напрямую не только с дурным коллективным бессознательным, но и с сознательным тоже.

Оказалось (как мне сразу написали в ответ на мое печальное восклицание про издательство «Художественная литература»), что в этом учреждении никогда не курили в комнатах. С этим было строго: только на лестницах. Столовой и буфета не было — ходили обедать в диетическую столовую, так называемую «диетичку».

— А еще я там, — написала женщина, с которой мы однажды сильно поругались в инете, но теперь, как видите, помирились, — в 10-м классе впервые увидела и услышала молодую Ахмадулину. Она там читала. Когда после вечера люди выходили из зала, один мужик сказал другому: «Ну и как жить-то теперь? На кого смотреть?».

— Ахмадулина так меня потрясла, — продолжила вспоминать моя интернет-собеседница, — что я до сих пор помню весь её наряд: синее платье в полосочку а-ля матроска, чёрная каракулевая шубка, на голове оренбургский платок-паутинка, на ногах - шпильки, это в 20-градусный мороз (видно, приехала на машине). Причёска была «бабетта», волосы рыжеватые, подкрашенные хной. Много чего хорошего было в Гослите. Тиражи — 25-100 тысяч. А у классики — и все пятьсот тысяч. Государству издательство приносило огромные прибыли.

Каждому сотруднику полагался один экземпляр даже самой дефицитной книги. А при больших тиражах можно было купить сколько хочешь. Помню, сестра купила восемь штук Экзюпери и всем раздарила.

Кстати, первой бежала в киоск за новоприбывшими книгами секретарша редакции. Когда она отмечала дома 50-летний юбилей, гости попали в её шикарный дом и к своему удивлению не увидели ни одной книги. «А где же книги, Вера Ивановна?» — спросили гости. «А вот всё, что вы видите вокруг — это и есть книги».

— Книги — это была валюта того времени, — пояснила эту странную фразу написавшая. – За книги можно было достать всё. Простите, Дмитрий, за длинный рассказ. Другая эпоха. Другая жизнь.

Господи! (Подумал я.) Как же я хочу, чтоб книги опять стали валютой. Чтобы Ахмадулина опять была молода и жива и прошла прямо на шпильках (естественно, ее привезли на машине, не пёхала же она, как все, от «Лермонтовской» по морозу и наледи) в фойе. Чтобы был жив Бродский и был жив Ян Сатуновский.

Потому что я знаю: даже если бы они все были живы, вы бы все равно нудели: «Где великая литература? Нет ее!».

Потому что вы ленивы и не любопытны.

Но не Пушкина же вам для этого воскрешать!

Вы бы ему тоже не поверили.

Но поэзия не может умереть. Она всегда здесь, пока мы живы. Просто мы сами стареем и пытаемся чужую молодость не заметить.

Но стоит уже опять очередной незаметный молодой человек на какой-нибудь сероватой ветреной набережной и видит, как сквозь его руки проходит воздух. Или разбирает другой мальчик старый памятный хлам в своей заветной московской коробке. А потом пишет в своем уютном бложике.

«… Штук десять блокнотов, где исписана только первая страница, пару блокнотов со старыми стихами, два личных дневника, которые, как оказалось, неличные, тетради, ручки, перья, бумажки, нерабочие телефоны, симки, карты памяти, монеты, путеводители — куча мусора, собранная из счастливых моментов и людей, к которым я уже не вернусь, да и мне совершенно не хочется.

Коробка путешествует со мной по общагам и квартирам. Вся уже еле живая — картон крошится, швы рвутся.

Каждый раз я думаю, что надо выбросить, что это все совершенно бессмысленно, но не могу — опять перематываю скотчем, бережно несу до грузовика, бережно заношу в новую комнату и аккуратно прячу под кровать, боясь повредить хрупкие вещи».

И в этот момент написавший это взрослый мальчик понимает, что он – поэт.