Цивилизация
Никогда не понимал, зачем читать Герцена. Ну, в школе про него говорили. Ну, вспоминали его в связке с разбуженными декабристами. Ну, «Сороку-воровку» смотрел. Ну, предлагали ознакомиться с книгой «Былое и думы» на каникулах (хотя бы в отрывках). Но куда там. Цветущие липы, белые брюки, первая любовь — какой к черту Герцен?
Когда я читал потом в тридцать лет в дневниках Чуковской, что он ее любимый автор, недоумевал: зачем? Думал: вот они, ужасы сталинской советской жизни — даже Герцен тогда был как глоток свежего воздуха.
«Гений, гениальная воля — гениальное здоровье». Это Чуковская так про него говорила. Даже больше: «Герцен — великий писатель, великий художник».
А тут после Нового года стал вдруг читать (точнее слушать) «Былое и думы».
... Кто бы мне сказал тридцать пять лет назад, что пока стоит дуб весь в снегу, пока мы поддеваем что-то теплое под джинсы, пока земля снова спит подо льдом, пока мы устали, устали, устали — от снега, от холода, от зимы — кто бы мне сказал, что я буду читать Герцена? (Точнее слушать).
Но я слушаю его сейчас и почти все время думаю: «Как современно. Как своевременно. Как близко».
Например, вот: «Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете».
Это еще с советских времен было — только я тогда не понимал: почему люди искали выпивку «на троих»? Ну, понятно, чтоб сброситься, если денег совсем в обрез. Но даже если есть какие-то деньги, все равно — нужно, чтоб была компания. Зачем?
Купи себе, жалкий человек, единоличную бутылку, вернись домой, закрой дверь в кухню — и пусть плачут жена и малые дети в комнате или одна кошка «мяучит», но ты выпей эту бутылку в одиночестве под кильку и радио. Но нет.
«Ничего нет легче, — пишет Герцен, — как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то что дома дешевле».
Просто чай в трактире, как и вино в кабаке, — это свобода. Свобода, по которой будут тосковать почти все у Герцена.
«...Что же тут удивительного, что, пробыв шесть дней рычагом, колесом, пружиной, винтом, — человек дико вырывается в субботу вечером из каторги мануфактурной деятельности и в полчаса напивается пьян, тем больше, что его изнурение не много может вынести».
Но если водка и вино переползли как-то в далекую от Герцена советскую эпоху, то чай навсегда остался в той.
«Пить чай в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай не в чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую минуту барин может позвонить. В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю».
Недавно вышел фильм про декабристов. И многие, конечно, вспомнили про Герцена, которого те разбудили. Но мало кто вспомнил про самого Герцена. А в нем, как в гоголевской шинели, есть все. И декабристы, и маленький человек, и Лесков, и Достоевский, и Левша, и безропотный Макар Девушкин.
Вот, например, герценовский Достоевский: «Помню я еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал навзрыд, кланялся в землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но помиловать от бесчестья».
А вот герценовский Лесков. Повар, попытавшийся избавиться от крепостной веревки, даже разбогатев (его отдали в кухню самого государя, потом он уже сам нанялся в Английский клуб) и уже женившись, явился однажды к барину и попросил отпустить его за целых пять тысяч ассигнациями. Большие деньги. Но барская дурь больше. Так что ответ был: я тебя отпущу, но только после своей смерти.
Что-то в душе повара сломалось после этого, он начинает крепко выпивать, дела его идут все хуже, Английский клуб ему отказывает. Не отпущенный на свободу повар еще пытается выкарабкаться, нанимается к княгине Трубецкой (смотрите, ведь это важно: ему не мешали жить своей жизнью, но жить как крепостной, на той самой веревке, он сам уже не мог и не хотел), княгиня изводит его своим мелочным капризными характером, и однажды повар говорит ей, обиженный сверх положенной ему терпением меры:
– Какая непрозрачная душа обитает в вашем светлейшем теле!
Это уже почти Лесков. И конец там тоже совсем лесковский, как в хрестоматийной сказке про Левшу: спившийся повар теряет весь свой капитал, приготовленный для взноса, все, вплоть до последнего фартука, проклятый кабак сжирает жизнь, жена уходит, и сам пьяница пропадает. И только потом, однажды, полиция приводит его к барину, обтерханного и одичалого, найденного где-то на улице.
И пусть помещику тогда станет совестно, и пусть он даже даст ему какую-то комнату — но его просили не о комнате. Его просили о свободе. А теперь никто никого не спасет, никто никому не поможет, да и не нужно.
Как не нужно ничего и другому крепостному, выучившемуся на лекаря, обманом женившемуся на офицерской дочке (бедная женщина, что ей потом уготовано узнать). Когда все выяснится — жена сбежит, а сам он отравится мышьяком.
— Жжет, жжет, — закричит он. — Огонь!
Ему предложат послать за священником — он откажется. «Жизни за гробом быть не может». Он же лекарь, он знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросит у кого-то по-немецки, который час. Когда ему ответят, скажет: «Вот и Новый год, поздравляю вас». После чего умрет.
И это все Герцен. Удивительно. Как будто уже вся русская литература тут переплелась и спелась.
... Недавно я прочитал в Facebook (писала моя хорошая приятельница, сейчас живущая в Англии, в которую лесковский Левша и ездил): «Каждый раз перед сном, уже лежа в постели и отложив книгу, я должна мысленно сказать: «у самой кромки плещется вода» — и представить себе это, но почти всегда забываю это главное, но ускользающее слово «кромка». Потом, наконец, вспоминаю и спокойно засыпаю. И вам желаю кромки у самой воды. И воды у самой кромки».
Это похоже на заклинание.
Давайте будем помнить про эту кромку, не забывать ни это слово, ни эту воду. Рано или поздно мы все заснем, соскользнем под толщу, утонем, уйдем, умрем.
Но пока мы живы — давайте отпустим парикмахера из крепостных, дадим вольную лекарю, простим декабристов и создателей фильма про них.
Давайте откроем книгу Герцена и запомним фразу, которую там сказал один из гвардейских офицеров, когда того великий князь, еще не ставший императором Николаем, однажды на учении, забывшись, попытался схватить за воротник.
Вот она, эта фраза: «Ваше величество, у меня шпага в руке».
Возмутительно, дерзко, но как же хорошо.
...Мне кажется, мы все еще до конца не прочитали Герцена.
