Цивилизация
«Спутники, делившие с нами ночлег», – написала Марина Цветаева. Время бежит, и теперь спутник еще и вакцина. Ну укололи нас ею, вот Sputnik и ночует теперь с нами (от этого у нас иногда бывает температура, небольшая, иногда покраснение в месте укола, тереть это место нельзя, но все, как правило, заканчивается хорошо).
А до этого спутник – космический аппарат или Луна, летающие по орбите вокруг Земли. Или другой небесный объект вокруг еще какого-нибудь очередного массивного космического тела. Но время, конечно, бежит, однако не так резво, чтоб мы забыли первоначальное значение слова «спутник».
Шел-шел человек, утомился, прилег под лопух летом или прямо в снег зимой, с ним кто-то примостился рядом (пень? волк? Емельян Пугачев? барышня-крестьянка?), утром встал, пошел дальше в путь (потек, без всякого «ё»), а пень, волк, барышня с крестьянкой и Алла Пугачева тоже встали, идут, канючат: «А когда будем завтракать? Я кушать хочу!».
Меня очень удивляет, сказала моя подруга, прочитав этот абзац в сети (я потом его сразу стер – понял, что это для куда большего текста тема), что мы носим в себе следы неандертальцев, тоже невидимых спутников. Значит, не зря они были.
И прислала в комментарии картинку. Детский ученический рисунок. Там солнышко, тучки, какие-то человеческие фигурки, шалаши, костер древние человечки развели.
«Сегодня у меня на уроке была эта тема, и мальчик десяти лет нарисовал картинку: изобразил очень странного неандертальца и грустное существо. «Кто это?» – спросила я. «Это мертвое животное», – ответил мальчик. А рядом, на вертеле, уже куски этого животного».
Что ж это за мертвое животное? Олень? Доисторическая корова? Какое-нибудь другое древнее парнокопытное, например косуля?
Интересно, что доля азота (а именно так определяется, чем питалось ископаемое: растительной пищей или животной) в коллагене неандертальцев была такой же, как у современных крупных хищников, например у волков. То есть они даже большие хищники, чем мы. Значит, не зря мы их вытеснили.
Но даже если в снежном буране появится не волк, а человек-волк, то еще не все потеряно: убережет нас от него заячий тулупчик.
Станет тебе человек-волк спутником, кратким попутчиком, мелькнувшим другом: отведет через снег до постоялого двора, получит в подарок зайца, а потом, оказавшись Пугачевым, как знать, может, тебя и помилует.
Но бойся белого человека, белой головы и белой лошади. Ну и Черной речки тоже бойся. Хотя это и противоречит предсказанию.
(...) Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
Пушкин так, конечно, кокетничал, играл, знал-знал, смешавший в себе столько хитрых кровей, что будет кумиром для многих последующих поколений. Не знал только одного: что будет кумиром для дочери своего убийцы. И что она не будет снисходительно трепать лавры «старика», а будет любовно собирать все, что с именем этого «старика» связано.
Если набрать фамилию нашего сегодняшнего виновника (во всех смыслах) и посмотреть невнимательно на выскочившие в столбик результаты, то сперва ты опешишь.
«...Дантес ... родился … в семье милиционера. Имеет русско-украинское происхождение по отцу и еврейское по матери. Учился в харьковской школе № 36».
Совсем уже с ума посходили, думаешь ты.
И только потом, приглядевшись, поймешь: это другой Дантес. (Так что это не они, а ты сошел с ума.)
Оказывается, есть такой Владимир Дантес, настоящее имя – Владимир Игоревич Гудков. Он родился 28 июня в 1988. Украинский певец, телеведущий и экс-участник какой-то группы, которая распалась в 2015-м.
Ну слава богу. Теперь можно умереть спокойно. Наш-то, который нам совсем не наш, родился 5 февраля 1812 не в семье милиционера, не был русско-еврейского происхождения и в харьковскую школу № 36 не ходил.
У будущего убийцы Пушкина, Жоржа де Геккерна Дантеса, пришедшего в мир, на нашу беду, 5 февраля 1812 года, как известно, были белокурые волосы («белая голова»), белый мундир кавалергарда («белый человек») и, как у всех его однополчан, конь белой масти («белая лошадь»).
27 января 1837 года «белый человек» воплотил предсказание одной «кофейной гадалки» в жизнь.
Но в семье милиционера рождается не только, по прихоти нашего невнимательного рассеянного взгляда, упершегося в результаты интернет-поиска, француз, но судьба так раскинет карты или так взбаламутит кофейную чашку, что в семье убийцы поэта родится девочка, которая, которая будет ненавидеть отца и любить Пушкина.
Встретились черный Пушкин и белый Дантес. Черная гуща и белая чашка.
...Третья дочь Дантеса, Геккерн Леони-Шарлотта, появившаяся на свет в 1840-м (уже три года Пушкина нет) и умершая в больничной неволе в 1888-м, к сожалению, очень любила читать. Сама писала стихи. И вот к большому раздраженью отца (а все у него складывалось благополучно, успешно, и умрет он в глубокой старости, в возрасте восьмидесяти трех лет, окруженный, как и положено, детьми, внуками и правнуками, только одна беда была – да и какая это беда, так, дочка, одна из трех, «забыковала») Леони-Шарлотта выучит русский язык и прочтет Пушкина.
С тех пор отец постарается не заходить в комнату дочери – там целый иконостас: Пушкин, Пушкин, Пушкин.
Но и в своей комнате барышня не сидит – встретит где-нибудь в комнатах, в коридорах или в гостиной отца и говорит (уж не знаю, как: шепотом или громогласно): «Вы, le père, убили Пушкина. Вы стреляли в сердце русской культуры. Как Вам теперь?».
Дантес, естественно, злился, кричал ей, что не стоит ей из себя корчить казака. Но мадемуазель не сдавалась. И тогда Дантес, используя свои связи, объявил, что его дочь подвинулась умом на почве любви к своему дяде (Пушкин же ей дядя, мы все помним, на ком Дантес женился). После чего Леони-Шарлотту отправили в сумасшедший дом.
Сумасшедший дом вообще не райское место, а уж в те времена и подавно.
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад (...)
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров –
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
Вот так и жила Леони-Шарлотта – как зверь в зоопарке.
В каждой палате – шесть больших кроватей, восемь поменьше, на каждой лежат по трое, четверо, духота, смрад. На самом деле не психлечебница – тюрьма.
Потом еще обитатели кроватей начинают драться, царапаться, испражняться.
Входит единственный палатный служитель (пока он еще дойдет – не в одной же палате шум, да и психическое возбуждение идет волнами, как при шторме, заражая других в таких же палатах дальше по коридору). Кого-то свяжет, кого-то побьет палкой. А кого-то в карцер: заключенные в нем, скорченные и покрытые грязью, сидели там в узких, сырых, без света и воздуха, каменных мешках и знали, что если карцер не навсегда, то «больница» точно навечно.
Говорят, женщин в виде наказания часто помещали не в карцер, а в подвалы (сидела ли там так Леони-Шарлотта?), совершенно голых, заковав предварительно в цепи. Когда в Сене поднималась вода, в подвал приходили крысы.
Леони-Шарлотта умерла в психиатрической клинике в возрасте 48 лет.
Уж неизвестно, так ли она на самом деле любила стихи дяди или просто так ненавидела отца. Была ли реально сумасшедшей или просто принципиальной, но заплатила она дорого.
«Прости ж и ты, мой спутник странный», – написал в свое время Пушкин, прощаясь не с Пугачевым, не с метелью, не с волком, не с племянницей. С текстом.
Текст нас простит, текст нас утешит, текст нас отпоет.
Кружит над нами метель: ни зги не видно. Только снежинки, как буквы, в глаза летят. Кто там чернеет вдалеке? Пень, волк, милиционер? Белый текст мешает разглядеть. Но вот подходишь поближе, через метель, видишь: это твой черный текст.
Встретились беловик с черновиком.
Хотя в жизни бывает как раз наоборот.