Бабушкина грудь

Я часто думаю о жажде жизни. О той почти ядовитой витальности, которая вдруг пробивается в тебе, как новая кровь, и не дает смириться, как умирающей кошечке, и просто уйти.

Тебя подбили, а ты еще ползешь.

Моя бабушка за два года до смерти от инсульта претерпела еще и рак груди. Ей было уже лет 80, она была старая, и грудь ей, естественно, отрезали. Нас, молодых, это как-то не сильно взволновало. «Ну отрезали и отрезали! – думали мы. — Зато рака теперь нет».

Когда все было позади и бабушку выписали домой, она заказала себе грудной протез. Искусственные грудные чашечки. Зачем-то ей это надо было. «Ну надо и надо!» – думали мы, молодые.

Эту искусственную бабушкину грудь вез из мастерской именно я (как через несколько лет и саму бабушку, в виде праха, через всю Москву, из крематория на выселках до Преображенского кладбища). Почему-то она именно меня попросила съездить за этими чашечками в ортопедическую мастерскую. Но это было странное чувство: что-то мягкое, тяжеловатое и подвижное, как желе, завернутое в два разных пакетика, лежало у меня в сумке рядом с сигаретами и научно-познавательной книжкой.

Мне было стыдно, с одной стороны, а с другой, меня сильно влекло все это, хотелось посмотреть.

Я приехал на свою съемную квартиру и выложил один завернутый пакетик, в который была упакована бабушкина грудь, на стол. Кажется левую. Грудь лежала на столе, похожая на глубокое блюдце из старинного сервиза или на новогодний подарок, который еще только предстояло вручить. А потом я все-таки взял ее и открыл. Ну, ничего особенного: просто чашечка, наполненная чем-то упругим и мягким, но я держал бабушкину грудь в своей руке.

Это был сильный момент.

Как будто опасаясь, что меня застигнут на этом неприличном изучении, я быстро засунул мягкий мешочек обратно в пакет и больше не доставал.

Но и забыть я теперь об этом не могу.

Кстати, бабушка про отрезанную грудь тоже потом сказала одну поразившую меня сразу вещь. Не мне даже сказала, а моей родственнице: «Я теперь урод, понимаешь? У меня нет больше никаких перспектив». И моя родственница, пересказывая эти слова, слегка удивилась: «А какие ей нужны перспективы? Выйти замуж?»

А я вдруг понял, что именно бабушка имела в виду. Нет, конечно, в 80 лет она не хотела выйти замуж. И о сексе, разумеется, не думала. Но она хотела быть любимой. Кем — я не знаю. Но для того, чтобы быть любимой (я опять этого наверняка не знаю, я только могу это предположить), ей нужно было быть физически цельной. Неделимой.

Смириться с частичностью она не могла. Или не умела.

50 тысяч женщин в России ежегодно узнают свой диагноз «рак молочной железы». 50 тысяч женщин в России ежегодно впадают в отчаяние и ступор.

Моя подруга мне недавно рассказывала, что когда ей пришло повторное приглашение на маммографию, она сильно мандражировала. И одна ее коллега, которая через это все уже прошла, сказала: «Это ни с чем не спутаешь. Она (опухоль), как камень».

А вторая добавила: «У меня через полгода после успешной маммографии вдруг было ощущение, как будто внутри торчит кусок шоколадной плитки».

То есть это все не шутки.

И вот Анджелина Джоли отрезает себе обе груди. Из соображений профилактики. И в интернете начинается ад.

«Лично я считаю, что эта операция — просто пиар!» – пишет одна из российских пользовательниц всемирной сети интернет.

После чего у меня зависает компьютер.

«На что только не пойдут эти звезды, чтоб лишний раз о себе напомнить? Всё у них в Америке так!» – продолжает она.

На защиту Анджелины бросается другая пишущая под этой же статьей: «Какой может быть пиар на смертельной болезни, девушка? Вы хоть понимаете, что говорите?»

«Понимаю, — отвечает первая. — Всё это пиар, пиар и ничего больше! Чтоб про них больше с Питтом писали! Да и вообще она теперь уродина! И вы извините, конечно, но Питт выглядит как бомж».

После чего мой компьютер зависает навсегда.

…С той поры, как бабушка моя умерла, прошло много лет. Я получил в наследство ее квартиру. Обустроился там. Поклеил другие обои. Выбросил ненужные вещи. И вот однажды мне снится сон.

Я иду в подвальный магазин на Короленко (там раньше, в советское время, был стол заказов, продуктов же в СССР было вдоволь, как теперь всем хорошо известно), что-то особо ценное привезли – шпроты, сыр, колбасу, но дают только по каким-то специальным приглашениям. В магазине толпа.

Я стою почти уже у самого прилавка, вдруг поворачиваюсь и вижу среди толпы, у дверей, мою умершую бабушку.

Она стоит в том красивом глухом платье, в котором ее похоронили, с красивой прической, светская и надменная, как всегда. И на груди у нее расплывается рана. Рана нестрашная на вид. Тут действует спасительный символизм сна. Рана похожа на огромный искусственный цветок, размером с жабо. Бабушка таких искусственных цветов на груди никогда не носила. Брезговала.

Но этот цветок – коричнево-алый. Кровавый. Как будто запекшийся.

Я давно уже живу в бабушкиной квартире, там всё по-моему, и возвращение мертвых не входит в мои планы. Я делаю вид, что ничего не замечаю и бочком-бочком осторожно выбираюсь из подвального магазина, так и не отоварив своего чека.

А бабушка смотрит на меня через толпу, через чужие головы, кудельки, платки и шапки и всё как будто понимает.

Сон ускользает, и я просыпаюсь в слезах.