Страшное, темное, неизвестное

Анна Ахматова очень любила молчать.

Не в смысле в ожидании стихов, в момент трагичной поэтической немоты. А так, из вредности.

Вот придет к ней трепещущий посетитель. Ботинки в прихожей снимет, шарфик на вешалку бряк, пальтишко свое советское, тривиальное на крючок повесит, галстучек поправит, его проведут к «императрице» в комнату на Ордынке, и тут-то все и начинается. Трагический балаган.

Мало того что он и так уж весь вспотел от волнения, на носке дырка, перед ним великая Ахматова, седая, грузная, в своей последней блистательной славе, так она еще несколько слов скажет, про погоду, Союз писателей, Пастернака, типа совсем, что ли, извелся от «неразделенной страсти ко мне», про то да се — и вдруг раз, и замолчит.

— Глупо как-то молчать в присутствии великой поэтессы, но на меня как столбняк напал! — жалуется потом несчастный. — Я ей говорю: «Вот вы в своих небывалых стихах про перчатку чего сказать-то хотели? А в «Поэме без героя» там сколько потаенных слоев? Пять или я чего-то путаю?», а она уронит какую-то фразу и опять ни гу-гу.

Тишина, благолепие, солнце в окно бьет, птички за окном чирикают. Слышно, как в соседней комнате юморист Ардов натужно кашляет после вчерашнего, а тут пытка безмолвием. И нет ей ни конца ни края.

Почтительный литературный страдалец весь уже искрутился, бумажку свою со стихами, как твой граф Хвостов, измял. А Ахматова меж тем сидит и ни бе ни ме.

«Я научила женщин говорить», понимаешь, а сама молчит.

Зловредная все-таки баба была! С прибабахом.

Поэтому-то я ей подражать стараюсь. Во всем.

…Иногда, когда я иду с каким-нибудь новым знакомым по улице, я тоже вдруг вспомню про этот ахматовский трюк и думаю: «А давай-ка я сам попробую!»

Молчание, оно же много чего в великой русской литературе сделало. Сыграло, так сказать свою роль. Помните? У Пушкина нашего, кудрявого, в повести «Метель» Марья Гавриловна тоже такой фокус выкидывала.

Как только Бурмин нашел упоительную Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с французской книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа, то сразу же после первых вопросов (смотрите, как хитро! вылитая Ахматова) Марья Гавриловна нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого, как ни крути, можно было избавиться разве только внезапным и решительным объяснением.

Так и случилось.

Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.

Yes!

Не то чтобы я от своих знакомых ждал какого-то подобного бурного объяснения или еще чего. Нет. Боже упаси! Мой удел — вечерний кефир и прерывистый стариковский сон. Просто всегда приятно посмотреть, как человека колбасит. Поэтому я тоже иногда замолкаю среди приятного разговора в каком-нибудь тихом переулке, но так как я не Ахматова (увы!), то мне приходится все же считать про себя. «Раз, два, три, четыре, пять… шестнадцать… пятьдесят семь». И так до ста.

В свое время одна воображаемая великая актриса Англии (Джулия Ламберт) такое уже проделывала на страницах бессмертного романа Сомерсета Моэма. Вы эту сцену тоже наверняка помните! Когда она вдруг решила отблагодарить своего многолетнего платонического воздыхателя лорда Чарльза, надела, как дура, новое платье, помыла голову и пошла сдаваться.

«Где же должно произойти соблазнение?» — думала она, слушая про какую-то живописную фигню в медальоне, которую тонкий ценитель лорд Чарльз недавно прикупил на аукционе и которой хотел похвастаться перед своей обожаемой Дамой Сердца.

— Где она у вас висит? — спросила Джулия.
— В спальне, — ответил лорд Чарльз.

«О, кстати, неплохая идея!» — подумала Джулия. Дальше случилось страшное.

Когда они поднялись и Джулия вдоволь насмотрелась на некрасивое лицо какой-то женщины в старинной раме, чье платье ей показалось старомодным, а сама она жирной, лорд Чарльз опять повесил медальон на стенку, повернулся к Джулии и окаменел.

Джулия стояла у кровати, скинув шляпку, ее волосы были распущены, а руки протянуты к нему. Она сдавалась.

По потрясенному, сразу как-то увядшему лицу лорда Чарльза Джулия поняла, что он ну никак не ожидал такого поворота.

«Мерзкий лгун! — пронеслось у нее в голове. — Все это было блефом! Он меня никогда не хотел!»

Но так как руки были уже безоговорочно подняты и протянуты, а выходить из этого положения все-таки как-то надо было, то, чтобы не спешить, Джулия стала считать про себя (раз, два, три, четыре, пять…), подняла руки еще выше над головой, как будто исполняя какую-то только ей ведомую сцену («Мерзкий лгун! Мерзкий лгун! Так меня морочить все эти годы!»), сцепила их на затылке, потом так же медленно расплела их, встряхнула головой и сказала донельзя простым и естественным голосом: «Как хорошо, что мы с Вами всегда были только друзьями!»

После чего промолвила: «Уже поздно!», надела шляпку и укатила домой.

А теперь снимем шляпку опять.

Меня всегда восхищало в людях одно охранительное свойство их психики.

Что бы ни случилось страшного или возмутительного, всегда, когда схлынет основной информационный поток, раздадутся спокойные иронические голоса.

«Такие вещи надо рассказывать только своему психиатру. Или записывать в тайную тетрадь в клеточку! — сообщат нам они. — Не надо нам этого! Про такие вещи не говорят!»

У меня (лично у меня) социальный темперамент на уровне крота. Я чего-то там копошусь в земле, подслеповато щурясь, делаю запасы. Мне даже Дюймовочка не нужна. Во-первых, будет много жрать, во-вторых, обязательно удерет с какой-нибудь ласточкой. Лесбиянка!

Но даже у меня — совершенно несоциального животного — мех дыбом встает, когда я читаю, какие вердикты выносят приятные во всех отношениях люди после нашумевших тем или флешмобов.

О чем бы эта нашумевшая тема ни была. О геях, об изнасилованных женщинах, о детях-аутистах.

И кому какое дело, что, в конечном счете, именно от этого неуютного «проговаривания» тот угол, куда направляется луч фонарика, и перестает быть темным. Страшным не перестает (там могут быть сокрыты ужас и гниль), но темным — да. Орел не улетает, змея не уползает, труп, привязанный к балке, не исчезает, но мы их видим, и это куда лучше нашей кротовой близорукости.

Для меня это очевидно.

Но не для поборников чистоты фейсбучной расы.

И то правильно. Молчите. Считайте про себя. Чтоб не спешить. Раз-два-три.

Все пройдет. Не надо вываливать все ваши травмы и унижения на людей. Мы нервные, слабые, нам не до вас. А если уж совсем невмоготу и вас это мучает ночами, сходите к врачу. Ему и расскажете.

А лучше запишите все это себе в потайную тетрадочку, сами и почитаете.

Раз-два-три. Раз-два-три. Раз.

…Анна Андреевна запахнулась в ложноклассическую шаль и надолго замолчала.

Бурмин нашел одинокую испуганную Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с французской новенькой книгою в руках и распахнул плащ.

Где-то под землей тихо рыл себе могилу в очередной раз потрясенный причудливой человеческой логикой на свою беду грамотный подслеповатый крот.