Цивилизация
Мода на «все японское» возникла в Европе еще в XIX столетии и благополучно дожила до наших дней, хотя и в изрядно трансформированном виде. Положа руку на сердце, нельзя не признать, что в проявлениях этой моды всегда было больше «клюквы», нежели истинного приобщения к традициям самобытной культуры. Отчасти и сами японцы пали жертвой заграничного к себе интереса. Например, в первые десятилетия ХХ века пришла в полнейший упадок цветная гравюра на дереве, именуемая «укиё-э», – и все из-за того, что потомственные мастера переключились на изготовление экспортных стилизаций. Деградация ощущалась и в других сферах художественной жизни Японии. Преодолеть застой, причем не путем механического возврата к старинной манере, а посредством ее развития, пытались художники из объединения МАВО («За новое искусство»). Членом этого общества в начале 1920-х годов стала русская художница Варвара Дмитриевна Бубнова.
Вообще-то она не планировала оказаться в эмиграции. Просто собиралась вместе с матерью навестить свою младшую сестру Анну, которая вышла замуж за японца.
Однако «родственный визит» затянулся на 36 лет. Вполне вероятно, что причиной для решения остаться послужила все-таки не антипатия к советской власти (по крайней мере, никаких свидетельств на эту тему не существует), а открывшиеся перед Бубновой эстетические возможности. Она влюбилась в японское искусство и нашла в нем собственную нишу, не связанную ни с подражанием, ни с туристической профанацией. Это было что-то вроде нового старта. За десятилетие до того молодая выпускница Петербургской академии художеств уже испытывала приливы творческого энтузиазма, войдя в круг авангардистов. Она активничала в художественном обществе «Союз молодежи», печаталась в футуристических журналах, принимала участие в выставках вместе с Малевичем, Ларионовым, Татлиным, братьями Бурлюками. Но постепенно задор начал угасать – не в последнюю очередь из-за того, что под влиянием мужа, художника и теоретика искусства Вальдемара Матвейса, более известного под именем Владимир Матвей, Варвара Дмитриевна увлеклась этнографией и архаическими культурами малых народов.
Казалось, научные интересы все больше вытесняют тягу к собственным художественным экспериментам – и вот в Японии к ней вернулось вдохновение.
Этот краткий биографический экскурс понадобился для того, чтобы лучше представлять, из каких компонент сложилась та синтетическая манера, которой Бубнова пользовалась до самого конца своей долгой жизни. Некоторое сходство с тушевой живописью в стиле «суйбоку-га» никак не отменяло европейских корней, и японские художники были искренне поражены тому, что их исконное искусство может поддаваться таким преобразованиям. Фраза «искренне поражены» здесь употреблена вовсе не ради красного словца: имеется множество документальных свидетельств насчет того, что «Бубнова-сан» пользовалась среди тамошней культурной элиты огромным авторитетом. Ее называли лучшим литографом Японии.
Правда, к коммерческому успеху она не стремилась и зарабатывала на жизнь преподаванием русского языка и литературы в Токийском университете, однако никто не сомневался: Варвара Дмитриевна – большой художник с уникальным изобразительным языком.
Увы, подавляющее большинство ее довоенных работ погибло при бомбежке Токио американскими ВВС в 1945 году. Сохранились крохи – а ведь ей было к тому моменту уже под шестьдесят. Казалось бы, полный крах всей карьеры, однако Бубнова продолжала работать с таким неистовством, что в скором времени ее «творческий арсенал» опять исчислялся сотнями листов. При этом она успевала регулярно читать лекции в университетах и давать частные уроки изобразительного искусства. Кстати, одной из ее учениц была юная барышня по имени Йоко Оно.
Словом, ничто не мешало Варваре Дмитриевне доживать свой век на новой родине, пожиная скромные плоды внутрицеховой славы. Однако тоска по родине «старой» дала о себе знать с неимоверной силой, когда распространились слухи о послесталинской «оттепели». Будучи человеком решительным, Бубнова собрала все возможные пожитки (естественно, включая свою живопись и графику) и в 1958 году отправилась обратно в СССР. Логично было бы предположить, что обоснуется она в родном Петербурге-Ленинграде, но там ее никто не ждал. Бубнова поселилась у сестры (другой, не японской) в Сухуми, где и провела два последующих десятилетия. Впрочем, в город на Неве она все-таки вернулась незадолго до смерти и даже успела получить от японского консула орден Драгоценной Короны.
На нынешней выставке, приуроченной к 125-летию художницы, можно увидеть работы обоих – и японского, и советского – периодов. Между ними есть определенные, но не слишком существенные различия. Нетрудно догадаться, что после возвращения на родину Варвара Бубнова не предприняла даже минимальной попытки встроиться в здешнюю конъюнктуру. Ее графика оставалась медитативной, рафинированной и абсолютно аполитичной. Разве что вместо Тихого океана в пейзажах замаячило Черное море, рисовые поля сменились видами сухумских предместий, а на портретах стали запечатлеваться менее раскосые персонажи. И совершенно понятно, что это не просто привычка работать так, как повелось на протяжении десятков лет. Это – художническая мудрость. Эксперименты и метания хороши, когда ты до конца не знаешь, чего именно хотеть от искусства. Бубнова же для себя все успела решить, сформулировать, облечь в технологические навыки. Хотя до конца дней повторяла с неподдельным сожалением: «А вот Матисс ко мне остался бы совершенно равнодушен». Похоже, зря она все-таки на Матисса наговаривала. Тот бы наверняка оценил.
