Цивилизация
Программка премьеры в театре «Et Cetera» — парад театральных мэтров: постановка Роберта Стуруа, музыка Гии Канчели, сценограф — Георгий Алекси-Месхишвили, художник по свету — Глеб Фильштинский.
Отрывистая, бормочущая, горькая и холодная пьеса Беккета монологична, и часовое сценическое действо — почти моноспектакль. У Калягина здесь всего два партнера: девочка в зеленом пальто (Наталья Житкова) и черепашка в зеленом панцире. Девочка медленно и таинственно ходит по дому. Черепашка медленно и таинственно ползет по рукаву. Обе — лица без речей.
Дом старого писателя захламлен до предела. Ржавая и рваная проволочная сетка — его стены: литератор Крэпп отгораживался от мира свирепо и коряво. Обломки золоченых кресел и идиллических викторианских качалок. Огромный ободранный холодильник — почти орудие пытки для хозяина. Крэпп хранит в нем свои книги, последняя разошлась в семнадцати экземплярах. Все серо-желтое, в ржавчине, патине, седине, перхоти равнодушия. И только письменный стол алый. Новый. В стиле «хай-тек для бедных».
В столе хранятся кассеты. Тридцать лет назад литератор наговаривал на магнитофон мысли, душевные движения, все хрипы творческой рефлексии. Теперь он слушает свою последнюю запись. Все бледно, претенциозно, вяло. А жизнь прошла... Калягин-Крэпп на сцене и Калягин-Крэпп на фонограмме вступают в диалог. Старик властно редактирует чувства молодого Крэппа... Что толку? Он все забыл, он отчужден и холоден, он перебирает в памяти старые игрушки и старые любови, предсмертную болезнь матери и попытку интрижки с ее сиделкой, силуэт девочки в бедном зеленом пальто, промелькнувший на какой-то станции давным-давно...
Иногда свет становится очень красным, а музыка — очень грозной. Видимо, таким образом мэтры судят угрюмого эгоцентрика Крэппа, отдавшего все за одиночество творца. Но одиночество для него оказалось дьявольски бесплодным. Тот, кто легко отказался от страхов, любовей и забот простого смертного, отнюдь не становится олимпийцем. Ржавеющий холодильник с книгами, панцирь холоднокровной черепахи, самого близкого Крэппу создания, толстая шкура банана. Крэпп сосредоточенно поглощает банан, он поглощал их всю жизнь, хотя врач говорил ему: «Бананы — это смерть!»... Все это — аллегории души.
Крэпп — плохой писатель, потому что все поры его души забиты пылью и пеплом эгоцентризма. Оттого записи бледны, претенциозны, вялы — слабый отблеск мира на стенах глухого карцера. Карцер Крэпп построил для себя сам. А эту роскошь может себе позволить только безнадежно средний человек, пишущий лишь реестры покупок для похода в супермаркет. И вот писатель служит по самому себе панихиду. Заживо. И это логично.
Прекрасная мхатовская речь Александра Калягина льется с пленки магнитофона. Она даже слишком хороша и спокойна для угрюмого, одичалого героя Беккета, который сам у себя принимает исповедь без отпущения. При желании можно вообразить, что «Последняя запись Крэппа» — позднее возвращение к давнему персонажу, конец пути другого калягинского героя-интеллектуала, Платонова из «Неоконченной пьесы для механического пианино». Как он кричал в кадре, как рыдал в ряске усадебного пруда, глядя зрителю 1970-х прямо в глаза бешеными страдальческими глазами: «Мне тридцать три, а я ничего не сделал!»
Почти треть века прошла, а та, чеховская, старая пленка еще обжигает. И, вероятно, пропащий Платонов все же слишком талантлив для полного перевоплощения в угрюмую, обреченную, глухую бездарность Крэппа.
