Цивилизация
На празднике Победы Владимир Путин не пел гимн. Пять тысяч юных бойцов пели, а он не пел. И никогда не поет. Вот, на оглашении послания Федеральному собранию, например. Определенная логика момента в этом есть: совместное ритуальное распевание имеет, конечно, религиозный характер и есть обращение к некой высшей инстанции — в присутствии Путина это, видимо, он и есть. Не буквально, разумеется, но по смыслу происходящего. Ничего особенного, обычная мизансцена авторитета государства.
Это с одной стороны. С другой — что-то тут есть не то, какая-то неуверенность в себе. Собственно, уже можно констатировать, что советский гимн с новым текстом, принятый с подачи Путина в 2000 году в общедержавных целях, не прижился. Он не модный, и его исполнение сопряжено с издержками. Советская власть и партийная символика переживали похожую эрозию отношения на излете коммунизма — поклоняться ей с живым чувством значило расписаться в несовременности. Так и гимн нынешний. Владимир Путин не поет гимн не только как лидер нации.
Он его еще не поет, можно сказать, как лидер делового сообщества. Чтобы не причинить ущерба репутации.
Герб мы почти не видим. Его как бы нет. А вот укорененный в 90-х флаг, например, прижился. Равно как идея объединения с государством сама по себе не считается зазорной — тот же флаг все чаще развевается в окнах квартир и автомобилей, копируя американскую патриотическую стилистику. А на пении все ломается. Поешь — и вот как-то неуютно становится от звука собственного голоса.
За эти годы выяснилось парадоксальным образом, что Глинка ельцинских 90-х был более компромиссным гимном, чем якобы примирившая народ александровская мелодия с новым фирменным михалковским текстом.
Глинку не надо было петь.
Россия 90-х тосковала по рухнувшему величию. Разумеется. Империя перестала существовать, зато каждый на свой лад мог ее подразумевать или домысливать. Торжественная же манифестация державного самоутверждения очевидно травмирует манифестирующих. Терапия невроза превратилась в его симптом. Мы знаем, что мы больше не держава и никогда ею не будем, пытаемся себя убедить в обратном, выходит натужно, мы это видим и еще больше нервничаем. С исполнением гимна тут просто пример хороший.
В виде общественного консенсуса, что нормальному человеку петь национальную песнь стыдно.
Настоящий поворот к прошлому, как с гимном, у людей на самом деле вызывает раздражение.
Потому что российская ностальгия — это вещь в себе, психологический фокус и игра воображения, а не тоска по унылому совку.
Вот как в московском зоопарке, допустим, дети на площадке поют и пляшут, а тут выходит к ним чиновник из Минприроды и бормочет скучным голосом в микрофон, что, мол, так и так, уважаемые товарищи, позвольте от имени министерства и т.д. Родители сердятся. Вроде все правильно говорит — а сердятся.
Возьмем страны умирающего СНГ. Грузия вкупе с Прибалтикой сегодня в общественном сознании основной противник. Украина тоже. Они все — живые свидетельства бесповоротного конца империи, «катастрофы века», что прошлое не вернуть. В общепатриотическом порыве власти принимают меры и запрещают ввоз грузинской минералки. Эффект обратный: всем ясно, что мы только подтвердили свою беспомощность. Или плодотворная свежая идея запретить употребление слова «доллар». В порядке ответа победившим нас американцам, воплощающим этой своей победой российский имперский комплекс. Идея ведь в сущности аналогичная предложению вернуть гимн. Хотя бы уже тем, что и то, и другое — предписания, не выполнимые на вербальном уровне.
Но не только. Теперь уже ясно, что несработавший новый гимн стал вовсе не провозвестником тоталитаризма и разворота. А скорее — первой судорожной попыткой найти прямой ответ на общественный патриотический порыв.
Сегодня это уже даже смешно. Как если бы вышел указ, допустим, в целях возрождения России всем патриотично перестать бриться и отпустить бороды. Или букву ер вернуть. Это бы тоже было всем очевидное проявление государственной импотенции, продуктивное в исторической перспективе этой своей наглядностью.
