Вера в чудеса

«А ты так и будешь до старости лет верить в сказки», — говорят мои друзья то ли с надеждой, то ли с грустью. И это правда.

Я верю в сказки. В сказочную любовь под алыми парусами, в чудеса, в сказочное спасение. Я уже похоронила многих близких мне людей, но всегда до последнего момента верила, что чудо случится и они не уйдут. И в этот раз я все ждала, что кто-то позвонит мне и прокричит в трубку, что в Осетии случилось чудо и под грязным ледяным кошмаром нашли живых. Я верю в это, вы не поверите, и сейчас, после того как позвонил отец Сергея Бодрова тем голосом, которым позвонил. Хотя в этом голосе было все, кроме надежды на чудо.

Я так плакала в последний раз, когда погибали люди на «Курске». Почему-то все время представляла себе, КАК они погибают в этом замкнутом под водой пространстве. Сразу становилось тяжело дышать. Тогда поймала себя на том, что это первая на моему веку не персонифицированная для меня лично (то есть я никого не знала с «Курска») трагедия, которую я ощущаю как личную. В какой-то степени так было во время землетрясения в Армении, но я там в тот момент была и видела этот кошмар собственными глазами. Трагедия в Осетии тоже воспринимается огромным количеством людей как личная, скорее всего, потому, что мы всех не знаем, но знаем маленького Бодрова. Он – брат и кавказский пленник. Кавказский пленник, прости Господи.

Стихийные бедствия – такая фатальная штука. Нет спасения. Ни предвидеть, ни предотвратить толком. Человечество может шагать по Луне, проводить опыты по телепортации, научиться клонировать, но предотвращать сход ледников оно не умело и не научилось. Но я, например, никогда не пыталась даже представить себе, что это такое, когда сходит ледник: как это выглядит, что это за кошмар. И как ни странно, стыдно об этом говорить, но это, скорее всего, так, не задумывалась бы и дальше, если бы у меня перед глазами не стояло знакомое по экрану лицо, а в телефонной трубке не звучал бы хрипловатый знакомый по жизни голос. Сын и отец. И между ними – 150-метровой глубины ущелье, ставшее ледяным склепом. И вдруг каким-то странным образом и эта деревня, оказавшаяся под ледником, и все эти люди, местные и неместные, стали родными и близкими.

Так было, помните, когда погиб Листьев? В том году, уже без малого восемь лет назад, когда погиб Влад, по заказу убивали каждый день, но почему-то со всей очевидностью я поняла, что такое заказное убийство и контрольный выстрел в голову, когда не стало знаменитого телеведущего. Есть люди, чей непредвиденный болезнями или возрастом уход воспринимается как общая потеря. Они просто вошли во все наши дома в последний раз и вышли навсегда. И мы даже не успели сказать: «Прощай». Когда убили Листьева, вся мерзость нашей жизни стала в тот момент как-то особенно очевидна, как стал теперь для меня очевиден весь ужас грохочущего убойного ледяного потопа. И чувство потери, даже связанное с конкретным всеми любимым человеком, но по сути распространяющееся на всех, кто с ним и не с ним оказался на пути этого кошмара, странным образом обостряет восприятие происшедшего, повышает степень неравнодушия, объединяет людей в желании помочь, если можно, и в горе, если надежды не осталось.

Я совсем не реалистка и точно понимаю, что моя необоснованная вера в чудеса умрет вместе со мной. Но все же все эти люди в далекой Осетии – они не ушли. Пока еще они не вернулись.