Цивилизация
Самый верный признак русского времени года – дожди. В марте, если вдруг польют они на грязный снег, то кажутся теплыми: весна же пришла! Юная жажда счастья просыпается, в теле двигаются горячие соки – стариков ласково греют, а молодых бурно возмущают, принося трепет и радостную душевную боль. Романтика – в головах у самых мудрых; обычное бурчанье в желудке вызывает взрыв вдохновенья: поэт начинает страстно мычать, пьяница вздымает мутную голову и обещает: нет! больше никогда!
В апреле, ближе к концу, когда дожди вдруг припустят мелкие, нудные, зябкие – одно расстройство: когда ж лето? Ожидание становится невыносимым, как перед любовным свиданьем: фигурка ее уж видна, но еще не слышно шагов, не звучит ее дивный голос, ею еще не пахнет и руки ее еще не вокруг тебя… Символы жизни — свежая зелень и жадные мухи – постепенно наполняют собой городские пространства; романтика отступает.
Майские и июньские дожди одинаковы, почти неразличимы: мало заботы, что стеной холодная вода, – это один миг, и плевать, что вымок как мышь; впереди долгожданная, долгая жара. Нега обнимает и старых, и молодых; сладкая лень проникает в каждую голову; жизнь начинает замедляться; но дни такие длинные, что есть время и силы на все. Приходит черед клубники, комаров, первого загара и утопленников.
Июльские и в начале августа дожди горячи, но приносят вроде бы облегчение – как жара надоела! но тоже и грусть: и что это, уже и конец лету? Слабые, ласковые женские души начинают кукситься, думать, будто яркость жизни прошла мимо них, оставив их завистливыми свидетельницами чьего-то чужого торжества; мужчины чаще сбиваются в пьяные стайки, будто готовясь к неведомой охоте; сердце просит покоя и тишины перед напряжением холодной осени. Царство толстых грибов и шашлычного дыма; дети возвращаются, они выросли, загорели и отбились от рук.
А следом приходят самые прекрасные дожди — легкие, долгие, теплые. По мне, нету лучше занятия, чем забраться в такой дождь на летнюю веранду старой дачи. И пусть обязательно крыша чуть-чуть течет, чтобы августовские капли редко и звонко ударяли по кое-как крашенным доскам.
Окружение мое непременно должно состоять из нескольких предметов.
Перво-наперво это старый продавленный диван, сосланный на эту веранду тридцать лет назад за полную негодность. В нем живали и мыши, но они уже ушли, слопав всю труху; теперь из него сделался такой как бы гамак, и нет ничего покойней этой ветхости.
Второе дело – желтое верблюжье одеяло, вытертое, но жесткое; невесть чей дед привез его из какой-то арабской страны и ходил с ним в модные сорок лет назад походы, хвастая перед друзьями его легкостью и теплотой; потом оно было дано внуку этого деда, чтобы он в тепле переночевал на чужой ему даче; внук ни разу им не укрылся, поскольку ночь провел бурную и забыл, уезжая в жестоком похмелье.
Третье – чай. Современность подарила мне шикарный технологический подарок — электрический чайник, а заварка и чашка были у меня всегда.
Четвертое – книга. Это ни в коем случае не может быть детектив или приключенческий роман. Лучше всего что-нибудь ученое: «Диалектика мифа» Лосева или просто «Жизнь и нравы насекомых» естествоиспытателя Фабра – или богословское.
Прежде непременным членом этого счастливого единства был крымский портвейн; но течение жизни сделало этот напиток несъедобным, а там и я внезапно начал дорожить трезвостью ума.
Ну вот, кажется, теперь все здесь.
Как только, проснувшись сереньким мокрым субботним утром, я понимаю, что зарядило на весь день, забираюсь с ногами на диван, завариваю прямо в чашке чай и раскрываю своего Фабра. Дождь шелестит, с потолка потихоньку каплет; страница летит за страницей; чайник пустеет. Делается наконец и холодно; пар летит изо рта; приходится пойти слить из себя охлаждающую жидкость, а после возвращения на диван в ход идет уже и верблюжье одеяло…
Время останавливается; я счастлив и не наблюдаю часов; иногда только пение электричек дает мне знать, что я не один на белом свете.
Когда же наступает вечер, я возвращаюсь к жизни спокойный и радостный. Будто был дитя, обиделся на ерунду и выплакался, ей-богу.
