Мой последний школьный звонок, как давно он прозвучал! И сегодня, когда нынешние молодые отмечают прекрасный этот праздник, память невольно возвращает меня к событиям тех далеких лет.
Помню, как в такую же майскую ночь, в далеком шестьдесят четвертом, толкаясь и хохоча, шли мы по набережной Москвы-реки, окутанной предрассветной дымкой, как жали купленные накануне остроносые румынские ботинки, как на Красной площади встретился нам Никита Сергеевич Хрущев, выходящий из Спасских ворот в наброшенном на плечи кремовом пиджаке.
— Гуляете, пидарасы? – ласково спросил он.
— Гуляем, Никита Сергеевич, — радостно загалдели мы в ответ.
— Глядите у меня. Ну ладно, дайте, что ли, закурить.
— Свои, Никита Сергеевич, иметь надо.
— Ну, выпить-то хоть дадите, дьяволы?
— Это можно.
Расположились на травке, прямо за мавзолеем. Запалили костерок, достали припасенное спиртное. Хрущев вынул из кармана завернутый в чистый платок кукурузный початок, махнул полный стакан, с хрустом закусил.
На его простоватом мужицком лице появилось мечтательное выражение.
— Эх, ребятки, вы мои ребятки, гляжу я на вас и думаю, какие же вы все-таки счастливые. Все дороги перед вами открыты, любую выбирай.
— Ну вот, завел свою дуду, — недовольно буркнул кто-то.
Хрущев не расслышал или, может, сделал вид.
— Вот ты, к примеру, — показал он на Сашку Мельникова, — кем хочешь быть?
— Брокером, Никита Сергеевич.
— Брокером, это хорошо, брокер на селе сегодня первый человек. Ну, а ты? – обратился он к Люське Кривцовой, бессменному нашему комсоргу с восьмого еще класса.
— Путаной, — зарделась Люська, - я еще в первом классе решила.
— Нужная профессия, — одобрил Хрущев, — но много знаний требует, не просто, дочка, тебе придется. А родители как?
— Представляете, папа сначала ни в какую, но мы с мамой его все-таки уговорили.
— А ты, кучерявый, что скажешь? — вопрос адресовался уже Изе Гутману, известному на всю школу драчуну и бузотеру.
— В Институт международных отношений поступать буду. На дипломата выучиться хочу.
— Ну-ну, — неопределенно произнес Никита Сергеевич, покосившись на характерный Изин профиль.
Со стороны реки тянул легкий ветерок, мимо, печатая шаг, прошел на смену кремлевский караул.
— В такую ночь, да чтоб без песни, — молодо сверкнув глазами, сказал Хрущев, — гитару-то взяли?
— А как же…Куда ж без нее…Гитара у нас всегда при себе… — послышалось с разных сторон.
Хрущев бережно принял в руки инструмент, любовно погладил, задумчиво тронул лады.
— Что б вам спеть такое, вы уж, небось, и песен-то наших не помните, все больше Бабаджанян да Пахмутова, — проворчал он. — А вот послушайте-ка эту. Мы ее детишками еще пели, когда в ночное, бывало, ходили.
Он прикрыл глаза, словно вызывая в памяти то далекое время, и медленно начал неожиданно высоким и сильным голосом:
«Уэн ай файнд майселф ин таймс оф трабл,
Мазер Мэри кам ту ми,
Спикинг вордз оф уиздом: лет ит би».
Ребята притихли, задумались каждый о своем. Жизнь, в которую нам только еще предстояло вступить, казалась огромной и бесконечной, как это небо, на котором уже начали постепенно бледнеть далекие звезды.
«Энд ин май анауэр оф зе даркнесс
Ши из стендинг райт оф ми,
Спикинг вордз оф уиздом:
Лет ит би».
Древняя, как сам мир, мелодия, удивительный незнакомый язык буквально переворачивали душу, наполняя сердца волнением.
Внезапно рубиновая звезда на Спасской башне, отделившись от вершины, начала медленно скользить вниз.
— Ребята, ребята! — закричала Люська. — Смотрите, она падает! Давайте загадаем желание.
— Ну, — обратился к нам Хрущев, прервав исполнение,— какое желание у нас с вами главное на сегодняшний день?
— Чтоб коммунизм наступил поскорее! — крикнул кто-то. — Вы ж сами говорили, нынешнее поколение советских людей…
— Правильно говорите, – поддержал Никита Сергееевич. — Мы вот всё ругаем молодежь, а она вон у нас какая. Ну что ж, лет, как говорится, ит би, лет ит би…
— Лет ит би-и-и-и, — хором подхватили мы, не понимая смысла слов, но сердцем чувствуя, какая высокая правда заложена в них.
Как же давно это всё было, а кажется, будто вчера.