Непрактичная realpolitik

Предстоящая речь Путина в Польше в годовщину Второй мировой войны приговорена стать сенсацией. Даже если он ее отменит. Победа в этой войне у нас – фундамент государственной идеологии. Поэтому любое изменение официальной трактовки ее начала – послание всему человечеству. А отказ что-то менять, хотя бы и молчаливый, станет чем-то вроде второй мюнхенской речи.

Может быть, не случайно наши государственные и близкие к таковым медиа отметили семидесятилетие пакта с Гитлером довольно вяло и одновременно не вполне монохромно.

Решено, видимо, оставить Путину пространство для каких-то более конкретных заявлений перед главами правительств и государств, собирающимися в Гданьске 1 сентября. Но худо-бедно артподготовка все-таки проведена, и по ней уже можно кое о чем судить.

О том, например, что подлинность секретных протоколов нашими официальными кругами больше не ставится под вопрос. Эта позиция, видимо, признана слишком уж неудобной для обороны. Что само по себе неплохо. При всем своеобразии «рассекреченных документов СВР», разъясняющих своевременность и полезность захвата Прибалтики и Польши, а также псевдодокументального телефильма «Тайны секретных протоколов», даже и по ним можно видеть, что стадия отрицания этих самых протоколов теперь пройдена и стартует стадия их оправдания и научного обоснования.

На сегодня официальное изображение этих событий примерно такое. Пакт Молотова – Риббентропа, включая и тайные протоколы, полностью соответствовал духу того времени и явился выражением realpolitik. И притом неглупой realpolitik, которая оттянула войну с Германией и создала благоприятные условия для последующей над ней победы. Что же до ответственности за начало Второй мировой войны, то СССР, если за это и отвечает, то никак не больше Англии и Франции с их мюнхенской капитуляцией.

Таковы основные соображения. Есть и дополнительные. Например, что сам советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 года – это законный документ, а секретные дополнения к нему – лишь протоколы о намерениях, юридической силы не имеющие и не заслуживающие поэтому никакого внимания. Почему? А потому, видите ли, что советскому парламенту, или как он там назывался, дали утвердить один только пакт, но никак не протоколы.

Этот аргумент был бы неотразим, если бы проводился последовательно. Ведь и многие другие решения сталинской эпохи не были проведены через парламентскую процедуру.

Было бы занятным юридическим упражнением разделить все акты того времени на «законные» (которые приносили на подпись всесоюзному старосте тов. Калинину) и «незаконные» (которые ему принести позабыли). Но до тех пор, пока это не сделано, приходится признавать тайные протоколы точно такими же законными, как и сам пакт.

Вообще-то, гораздо более сильным доводом было бы напомнить, что сегодняшние границы Украины, Белоруссии, Молдавии и Литвы (получившей тогда Вильнюс) – это именно результат воплощения в жизнь упомянутых протоколов, пусть и не предусмотренный их авторами.

Единственный осмысленный ответ, который могли бы на это дать наследники давних жертв секретных протоколов, оказавшиеся сегодня по совместительству их выгодополучателями, примерно такой: «Тогда это была ваша realpolitik – продвинуть советскую границу на запад, ну а сегодня это наша realpolitik – воспользоваться этим расширением». И в самом деле, такая уж есть особенность у «реальной политики» — политики хладнокровной выгоды, пренебрегающей интересами других. Тот, кто ею слишком долго увлекается, должен быть готов, что когда-нибудь она и к нему повернется своей проигрышной стороной.

Но так ли была выгодна для Советского Союза даже и realpolitik образца 1939 года, политика ликвидации польского и прибалтийского суверенитета?

У ее сегодняшних защитников, похоже, нет уверенности в этом. Поэтому с такой энергией и коллекционируют высказывания в ее пользу тогдашних недругов-англофранцузов. Этому в основном и посвящены «рассекреченные документы СВР». А пока эти документы не были «рассекречены», то невероятное число раз повторялась одна и та же цитата из Черчилля о «холодно расчетливом, но в высшей степени реалистичном» курсе Сталина.

При таком почтении к Черчиллю следовало бы принять на веру также и бесчисленные его высказывания диаметрально противоположного смысла. Впрочем, главный спор ведь вообще не о том, умной или глупой была политика Сталина, а о том, была ли она преступной, и если да, то такой же, как у других, или нет. И тут стоит пройтись по всей цепочке мифологических картинок, заменяющих у нас (и не только у нас) знание фактов.

Начать стоит с мюнхенского соглашения 1938-го года, когда у Чехословакии отобрали Судеты. Со стороны Чемберлена и Даладье это была типичная realpolitik, и притом глупая – жертва союзником в ошибочной надежде избежать войны. К этой «реальной политике» присоединилась тогда и Польша, отобрав у чехов Тешинскую область, где жило много поляков. Логика была точно такая же, как у последующего советского освободительного похода в западную Украину и западную Белоруссию, только финал оказался другой.

Но мюнхенский курс захлебнулся в марте 1939-го, когда Гитлер захватил всю оставшуюся Чехию. Сразу после этого прозревшие вдруг англичане и французы обязались защищать Польшу. Собственно, выполняя это обязательство, они и объявили полгода спустя войну Гитлеру, в результате чего локальная германо-польская война сразу стала мировой.

Явились ли причиной мировой войны секретные протоколы к советско-германскому пакту? Нет. Если бы их не было, а был только сам пакт, то Гитлер точно так же напал бы на Польшу.

Помог ли ему это сделать пакт? Даже если и помог, избавив от угрозы фронта на востоке, ответственность за агрессию все равно несет агрессор, а не тот, кто пытался избежать с ним войны, дальновидным был этот поступок или недальновидным.

До этого момента советская внешняя политика действительно укладывалась в логику realpolitik и вряд ли выглядела хуже, чем у прочих. Но дальше ведь логика была уже другой. Осуществление тайных протоколов стало гораздо более сокрушительным делом, чем «реальная политика» в ее академическом бисмарковском понимании.

Правда, не везде и не сразу. Эстонии, Латвии и Литве навязали «договоры о взаимопомощи», они безоговорочно сделались частью советской сферы влияния, осенью 1939-го туда вошли контингенты Красной армии, более мощные, чем местные вооруженные силы, однако внутренние порядки оставались там пока прежними. Такую политику при желании еще можно было назвать «реальной». И даже можно увидеть в ней черновой набросок послевоенных отношений с Финляндией.

Но расширение на запад советской Украины и советской Белоруссии произошло вовсе не мирно. Чтобы это сделать, 17 сентября 1939-го СССР выступил против Польши, которая тогда еще продолжала сопротивляться немцам.

То, что это была именно война, и притом совместная с Германией, чуть позже зафиксировал сам Сталин. В декабре 1939-го, отвечая Гитлеру и Риббентропу, которые поздравили нового партнера с 60-летием, он упомянул о «дружбе народов Германии и Советского Союза, скрепленной кровью».

СССР не начинал Вторую мировую войну, но вскоре вступил в нее и притом на стороне тех, кто ее начал.

А летом 1940-го от realpolitik отказались и в Прибалтике. Балтийские страны были вдруг уличены в злостных нарушениях «договоров о взаимопомощи» и в июне – августе присоединены к Советскому Союзу. Никакого «реальнополитического» смысла в этом не было, просто Гитлер как раз разгромил Францию, и на это хотелось чем-то ответить. И тогда же у Румынии была изъята Бессарабия.

Новые советские земли перешли из категории объектов внешней политики в сферу действия политики внутренней со всеми последствиями, из этого вытекающими. Расправы и депортации, которые там были проведены, не очень отличались от террора, устроенного на старых советских землях в 1937–38-м. Но вряд ли такой довод будет где-либо сегодня воспринят в качестве оправдательного. Как и сообщение о том, что у нас и о «домашних» преступлениях эффективного менеджера стараются сегодня вспоминать пореже.

Захватывающий спор о том, правильно или неправильно уравнивать Сталина с Гитлером, можно вести или не вести. Но репрессии, которые тогда обрушились на новых советских граждан, были ужасающими безо всяких сравнений с чем бы то ни было.

Что же до пакта вместе с протоколами, то они отыграли свою роль через год с небольшим после подписания. В ноябре 1940-го провалились переговоры Гитлера с Молотовым в Берлине. Нацисты предложили советским партнерам повернуть на юг, к британским владениям, надеясь стравить СССР с Англией и Америкой.

Сталин от этого дальновидно уклонился, одновременно проявляя живой интерес к территориям, которые Гитлер присмотрел для себя. Германия после этого начала готовить нападение на Советский Союз. Тот отрезок Второй мировой, за который наши официальные круги сегодня не хотят извиняться, подходил к концу.

И даже извиняться-то не обязательно. Достаточно было бы напомнить, что нынешний российский режим не является ни наследником, ни болельщиком сталинского режима.

Если б наши руководящие лица и в самом деле думали именно так, то не было бы многих проблем, и не только с соседями.

Ностальгия по сталинизму – наша внутренняя болезнь, и кто ею больше охвачен, верхи или низы – еще вопрос. Там, где наше прошлое пересекается с чужим, симптомы не острее, они просто виднее. Ясно, что до выздоровления далеко, однако не менее ясно, что политика погружения в прошлое себя исчерпала. Идеологическая кривая приближается к точке перегиба. В этот поучительный момент Путин и произнесет свою польскую речь. Если, конечно, не передумает.