Ельцин как предчувствие

Уныло предсказуемое ТВ непредсказуемо лишь в одном — в трактовке жизни и судьбы людей, творивших историю. Еще вчера вся пропаганда была настояна на клюкве «лихих 90-х», где главным злодеем значился Ельцин, а уже сегодня, в день своего 80-летия, Борис Николаевич зачислен в реформаторы и спасители Отечества.

За последние десять лет образ Ельцина значительно потускнел. Сразу после отставки он трактовался с осторожным хамством. Россия стыдилась своего первого президента, как стыдятся на свадьбе молодых подгулявшего пожилого родственника. Через несколько лет стереотип поменялся. Новое лекало для увековечивания БН выглядело примерно так: дедушка пишет мемуары, дышит воздухом и млеет от воспоминаний однокашников о том, как в институтские времена они пили водку по кругу из ночного горшка.

И вот очередной поворот круга. В день рождения «дедушки» сам Медведев открывает в Екатеринбурге памятник Ельцину, а это значит, что привычная парадигма резко меняется. Борис Николаевич вмиг становится главным героем экрана. В обилии материалов поражает их непривычно высокое качество. Нет ни одного проходного сюжета или фильма, нет случайных свидетельств, нет привычной юбилейной пошлости. Образ, очищенный от идеологической тенденциозности и шелухи мифологических напластований, приносит массу сюрпризов. Он решительно меняет привычный политический контекст. Масштаб личности Ельцина таков, что на его фоне скукоживаются, мельчают последующие президенты.

Человек-загогулина (воспользуемся его терминологией) был всякий-разный: мог крепко выпить, любил покрасоваться в тоге царя Бориса, не всегда отличал друзей от врагов, нередко впадал в жестокость и несправедливость. Но в нем при всей хитрости простого русского мужичка райкомовского разлива неизменно присутствовала искренность и страсть. Медведев только удачно сформулировал лозунг дня: «Свобода лучше, чем несвобода», а Ельцин жил по этому принципу, чего бы это ни стоило и ему, и стране.

Образ «обновленного» Ельцина на уровне видеоряда обрамлен двумя длинными проходами: в начале карьеры, когда он, положив на стол партбилет, покидает съезд Компартии, и в конце — когда он покидает свой кабинет в Кремле со словами «Я ухожу». Сегодня и то и другое трактуется как победа.

Ельцинский юбилей вывел на экраны людей из его окружения, мягко говоря, неэкранных. И они тоже выглядят крупнее, значительнее, чем типичные представители нынешнего политического класса. Даже всесоюзный аллерген Чубайс, сколь обычно победительный, столь и осторожный, пустился в откровение: «Да, я был против того, чтобы Путина назначили председателем правительства, я был против того, чтобы Ходорковский сидел в тюрьме. Ну и что?» По ельцинским временам — ничего, сущий пустяк; по путинско-медведевским — почти что оппозиционный акт на федеральном канале.

Наверное, юбилейные торжества не стали бы такими пронзительными, если бы на авансцену не вышла Наина Ельцина. Ее теплота и открытость, умение слушать и слышать, безупречная точность интонации, слов, фраз, её интуиция и такт поражают воображение. А чего стоит сцена на госдаче в Барвихе! Она впервые впустила сюда корреспондента. В углу кабинета стоит небольшой черный чемодан, который БН принес домой в тот самый день ухода из Кремля. «Что там?» — спрашивает корреспондент. « Не знаю, — отвечает Наина Иосифовна. — Мне все еще больно прикасаться к его вещам… Время не лечит».

Трудно сказать, почему именно сегодня она решила выйти из тени. Но спасибо, что она это сделала. Такой любви и нежности — в одно легкое касание, взглядом зрачками внутрь, неуверенным жестом, говорящим молчанием — мы еще на экране не видели. Наина Иосифовна не осмелилась сказать то, что сказал Черномырдин. Запись, судя по всему, была сделана в последние дни его жизни. Виктор Степанович, очень худой, с горящими глазами, собрал, кажется, все силы, чтобы люди запомнили кардинальное: «Ельцина совершенно не знают в нашей стране. Он еще вернется».

Главный смысл юбилея — Ельцин как предчувствие, как возможность другого взгляда на жизнь, другого мироустройства.