Цивилизация
Бородач средних лет, хозяин таллинского магазинчика, торгующего нацистскими раритетами, словно стилизовал себя под старые мюнхенские фотографии 30-х годов. Накачанный пивом и дышащий свежестью бюргер оказался общительным толстяком, хоть общение шло и через пень-колоду, поскольку русские слова всплывали у него из памяти сколь охотно, столь и тяжело. Он вспоминал советскую юность, к которой и восходил его нынешний бизнес, в то время так удачно сочетавший в себе фарцу, нелюбовь к первомайским демонстрациям и, естественно, моду. «Куда, думаешь, я возил товар? К вам. В Питер, в Москву…» — он задумался, подыскивая слово, которое могло бы обозначать, что для него этот бизнес – и тогда, и сейчас. И просиял, вспомнив, что это слово всегда по-русски звучало так же, как и по-эстонски, и по-английски: «Андерграунд!»
То, что некогда было страшно, спустя годы легко становится попсой. Чем более зло абсолютно, тем больше у него шансов на последующую эстетизацию.
Это как экстремальные экскурсии по ГУЛАГу, проекты которых вынашивали отдельные энтузиасты от туризма: так ведь пикантно поваляться на нарах, зная, что это только понарошку. Зло уходит в анекдоты, в ту область, где уже не так важна историческая достоверность. Нацистская символика пошло пугает оттуда же, откуда оскаливаются вампирские клыки и колпаки инквизиции. Принц Гарри, разгуливающий в нацистской форме, – это не нацизм, это просто дурное воспитание, которое, оказывается, бывает даже в королевской семье. Мэр румынского города Констанца, вместе с сыном устроивший дефиле в стиле германского military 30-х годов, – это не попытка пересмотра истории, а просто экзальтация дурного вкуса, в связи с чем, надо полагать, изрядная часть зрителей сочли его не последышем, а просто болваном. Примерно то же с уже упомянутой Эстонией, где некий министр исполнил свой день рождения в жанре нацистской вечеринки, на чем и был пойман. Но публика вполне резонно отнеслась к этому не как к ревизии Нюрнберга, а так, как, скажем, в Англии воспринимают представителей элиты, застуканных на устройстве торжеств в садомазохистских декорациях.
Конечно, в отличие от принца Гарри, который, наверное, полагал свой случай тонким приколом,
в Эстонии и Румынии, как и в Польше и Латвии с ее маршами престарелых людей в эсэсовской форме, и далее по всему восточноевропейскому списку душок реванша вполне ощутим.
Только, если присмотреться беспристрастно, этот восточноевропейский феномен отнюдь не так поучителен, как склонны полагать разоблачители балтийско-украинского неонацизма. Этот реванш происходит не от лица фашизма. Такому реваншу вообще абсолютно безразлично, от чьего лица проистекать. Важно, у кого он берется, а берется он у страны, которой давно нет, стало быть, и сам реванш с использованием товаров из означенного магазина носит такой же, как и у этих товаров, раритетный характер. Точно так же, как
юнцы, разгуливающие в майках с надписью «СССР» ничего про этот самый СССР не знают. Это все та же антиэстетика, в рамках которой нет никакого Сталина, а если и есть, то примерно с той же функциональной нагрузкой, что у какого-нибудь Франкенштейна или, на худой конец, Ивана Грозного, про которого никто ровным счетом ничего себе не представляет.
Другое дело, что эту же самую технологию можно легко – пусть и не очень, может быть, осознанно – развернуть в совершенно противоположную сторону. И, будто вознамерившись явить выразительный пример подобной инверсии, инициаторы восстановления исторической справедливости в рамках метро «Курская» так и настаивают исключительно на эстетической составляющей этого проекта. Здесь все наоборот, здесь глубинные, почти фрейдистские и потому довольно актуальные комплексы инстинктивно камуфлируются под просто барельефы неоценимой историко-культурной значимости. То есть под ту объективность, которая рано или поздно случается и с Торквемадой, и с фюрером.
Настоящим же фашистам чужд коллекционерский дух, им не нужны никакие магазины, то, что им необходимо, они найдут повсюду, и в эпоху глобальных сетей говорить об этом – трюизм. Их фашизм разлит в воздухе, он неистребим и вечен, как система распознавания «свой-чужой». И когда мир принимается выяснять актуальные отношения на основе того, что случилось 70 лет назад, становится не до объективности и причинно-следственных связей. А тех, кто готов и сегодня безо всякой унифицированной формы сомкнуть ряды для какой-нибудь очередной «хрустальной ночи», так легко спутать с вдохновенными коллекционерами пожелтевших страниц Völkischer Beobachter, которые действительно самым вызывающим образом выглядят абсолютным злом. Они не стесняются, потому и становятся жертвами борьбы с тем, за что миру стыдно.
Мир, страна за страной, подобно немцам, которые были совсем в другой ситуации, объявляют войну любым символам того, что хочется, но невозможно искоренить.
И, по правде говоря, ничего бы страшного: любители регалий дивизии «Мертвая голова» едва ли способны вызвать симпатию у нормального человека.
Только тут-то и кроется ловушка.
Дело не в тех, кого совершенно не жалко. Дело в том, что состязание с тем, что давно стало историей и дурным приколом, извлекает его из пыльного небытия в буйную актуальность. Раритет, которому объявлена беспощадная борьба, уже не раритет. Фашистскому символу, ржавеющему в домашней коллекции, возвращается тот самый исходный смысл, ради уничтожения которого все и затевалось.
И тогда собиратели гнусностей, которые кажутся им абстрактными побрякушками, могут задуматься об их истинном смысле, и этот смысл им может понравиться. Они, конечно, в этом не признаются. И тогда они, возможно, догадаются сказать, что фашистским маршам внимают исключительно из культурно-эстетических соображений.
А эту схему мы, пересаживаясь на «Курской», уже досконально изучили.
