Цивилизация
На себе проверила особенности национального здравоохранения. Сравнила Россию и Израиль. Пришлось.
Страна, где нет зимы. Страна, где есть целые города, где люди выглядят точно так же, как и четыреста лет назад. И если пройтись по этим районам в Шабат, попадешь в мир фэнтези. Страна, где самая современная в мире медицина, и ее главный принцип талмудический: «Каждый, спасающий одну жизнь, спасает целый мир».
Не преувеличивай, ничего такого в израильской медицине нет, только что высокого уровня и бесплатная, – говорит московский врач. Действительно, ничего такого, просто она такая как надо, и все.
Загремела в Израиле в больницу. Должен же быть полный калейдоскоп впечатлений. Свои ощущения от зимней ветреной земли обетованной, текущей камнями и колючками, могу описать так: каждый орган внутри меня смеется от счастья. Мальчики из Украины спрашивают: почему вы не скучаете по родине. Парни, кончайте эти сопли!
Может быть, в основе ностальгии лежат счастливые детские впечатления? Радостные. Измазанные только что съеденным мороженным. С выпавшим молочным зубом во рту. Наполняющие всю жизнь. Которых у меня нет. Мои детские воспоминания бледные и однотипные как хрущевки, которые выстроились в ополчение на улице Народного ополчения, где мы жили. Из воспоминаний детства помню только двух психов: один сексуальный маньяк, другой эксгибиционист – оба несчастные. Маньяк-лузер жалобно тянул из-за кустов: «дети, а дети, хотите конфетку» – начитался сам про себя страшных сказок. Мы всей толпой очень визжали и нарезали круги вокруг хрущевок – как никак, а приключение.
Можно ли быть счастливым в хрущевках? Конечно, можно. Но я не была. Вот я и лишена ностальгии.
Меня оперирует Светило. Неужели вас оперирует сам доктор Фридман? Шу-шу, шу-шу. Это соседки по палате. Как вы, интересно, этого добились. К нему же очередь на год вперед.
Ловкость рук. Российская закалка.
Я лежу на операционном столе голая под зеленой простыней и дрожу как... как что я дрожу?.. Я дрожу как человек, который боится умереть под ножом.
— Что это у вас тут так холодно...
— Это чтобы люди не прокисали раньше времени, – шутит анестезиолог юмором первого могильщика из «Гамлета».
Все (99%) анестезиологи в Израиле русские. Почему? Проще устроиться? Вредная работа?
В который раз называю анкетные данные. Имя. Фамилия. Номер. Перепроверили группу крови. Хотя неделю назад брали анализ. Каждый участвующий в операции снова и снова заставляет назвать все пункты анкеты. Шпарю бодро как на плацу. Анестезиолог спрашивает, медбрат спрашивает, в палату привезли – спрашивают. На стол переложили – спрашивают. Каждый раз проверяют. Ты ли это. А вдруг это не ты, вдруг тебя подменили, перепутали, ты изменился, прокис (действительно).
— Вы откуда приехали? – это последнее, что спрашивает анестезиолог, так, для порядку, чтобы, как в анекдоте, в разговор встрять. Интересно, каковы у анестезиологов их последние вопросы.
— Из Москвы.
— А ведь мог бы и не спрашивать? – говорит врач.
— Почему?
— По говору слышно.
— Чего только не узнаешь о себе на операционном столе, — отвечаю я, чтоб не спорить.
Хороша бы я была, начав спорить. Я начну, а он на меня маску – и кирдык. Это особый жанр — спорить с анестезиологом. Ты ему – аргумент, а он тебе – маску на рот.
Я знаю, что московский «говор» — произносительная норма русского литературного языка, что это не москвичи «акают», что это привезенный в Москву «говор»... Но тут я слышу последние его слова: «Ну, поехали!» И еду. Ту-ту. Пока.
Ничего нет.
Разбудили меня стихи. Стихи Бродского, которые я читала сама себе. Надеюсь, что не вслух. Впрочем, в том мире, в котором я пребывала тогда, не было вслух и не вслух. А просто звучали в высоте стихи.
Каждый перед Богом наг.
Жалок, наг и убог.
Наверное, это был выход из наркоза. Жесткая посадка на землю. Очень жесткая. Прямо с отвалившимися шасси. Как ужасно быть беспомощным. Моя знакомая в Москве делала операцию, ей сделали анестезию так, что она чувствовала боль, но не могла шевелиться и говорить. Какой отменный ужастик на ночь. Когда-то я написала роман, где главный герой мог выбрать себе легкую смерть – и выбрал — во сне — вот дурак. Потому что смерть, тссс, ужасна сама по себе. Она – а не красная ковровая дорожка церемонии закрытия жизни (болезнь), которая выстилает к ней путь. Наркоз отошел – жуткое чувство прошло. Но я его помню. И мне теперь как герою «Елеазара» Леонида Андреева это никогда не забыть.
Меня оперируют в стационаре для легких болезней. Больница – на третьем этаже супермаркета. Больница на одной ноге. Врачей нет, одни медбратья и медсестры.
Кому сказать, меня оперируют в гастрономе! А вырезанное из меня сразу бросают куда? Ладно, ладно, я знаю, что все вырезанное тут сразу бросают на гистологию. Даже если ясно, что все хорошо.
Израильская медицина безупречна, медицинские манипуляции на небесной высоте. Но после операции больных сбрасывают со скалы в море. Не слышали? По-спартански. Сами выплывайте, организмы!
Ладно, ладно, не сбрасывают. Но почти что. Ни антибиотиков, ни пробиотиков, ни бандажей, ни постельного режима, 37,8 — это не температура даже в детских садах. А где мой врач, пусть он меня осмотрит! Позовите доктора Фридмана, где он? Ну, что такое... Доктор Фридман, небожитель, он мне снится ночами, мы сидим с ним рядышком и ведем тихую беседу о том, как заживает мой шов, я тоскую по нему, как Пилат по Иешуа, но наяву его все нет и нет. Операция прошла успешно. Я ему не интересна. Впервые со мной такое, чтоб я была не интересна. Это интригует.
Я – многоговорящий нарост на оперируемый орган. Объясните мне хоть, что тут написано про меня на этих бумажках!
Такой же подход в Европе и в США. Нежничать не станут. Выхаживать не станут. Антибиотики дадут, когда начнется агония. (Хотя не факт, могут и не дать).
— Ты не знаешь хоть, у меня хорошая кардиограмма или плохая? Фоткаю кардиограмму и шлю по вотсапу брату. Да, он ветеринар, ну и что. Пусть, пусть он отнесется к моему сердцу как к собачьему, разве я против. Брат отвечает. Впервые. Он не отвечал мне, когда у меня был д/р, он не отвечал мне, когда у него был д/р, он не отвечал мне, когда у меня была большая премьера, он не отвечал мне, когда мне угрожали. Он впервые ответил мне про сердце, проанализировав присланную кардиограмму.
— У тебя нет сердца.
Отлично. Ну и ладно.
Мои соседки уже пять раз поменялись. И в ногах у каждой сидят все дети. В полном составе. Зачем все-то? Вы же работать должны. Кш! Неужели все отпросились? Заботливые, приветливые, рефуа шлема, и – нет их. Калейдоскоп счастливых в материнстве соседок. «Мамочка, что тебе подать?» «Мамочка, что ты сказала?» И так всю ночь. И не спят всю ночь рядом с постелью. И жара. Жара. Кондиционер – на 25 градусов. Тайно прокрадываюсь к кондиционеру и ставлю на 18. Ага, я так всегда делаю. Я мелкий холодный пакостник. Тайный служитель культа Снежной королевы, выросший в далекой Лапландии.
То ли потому, что это южная страна, то ли потому, что восточная, но дети тут удивительно заботливые. В палатах друзов картина еще выразительнее, тут сидят всей деревней, с детьми, тортами, шариками и нардами. Сами эти палаты намного больше, в безнадежном расчете на то, что тут поселится вся семья.
— Приходи хоть ты ко мне, Сашка, я тут одна, адрес знаешь, супермаркет, больница, этаж три, палата шесть.
— Номер палаты могла бы не называть. Куда тебя еще могли поместить.
— Очень смешно.
— Я приду, но меня три маленькие дочки ждут, я ненадолго.
— Зато, Сашк, когда ты будешь помирать, дряхлый и бессмысленный, тебя будут окружать три молодые красивые женщины, а я буду помирать одна. Опустите, пожалуйста, синие шторы.
— Вас что, ни разу не осматривал доктор Фридман?
— Ни разу. (Зачем я соврала. А зачем он спросил).
— Если он вас все же один раз смотрел, выпишет и без осмотра...
— Я никуда не уйду без осмотра, так и знайте. Это мое право увидеть доктора перед выпиской!
Оказывается, это больница для простых операций, тут больные незаслуженные, а так, пустячные, медицине неинтересные, не заслужили мы ничего важнее грыжи, эти болячки никто не намерен уважать. Пациент находится под присмотром медсестер. Считается, что наблюдение врача не требуется. Иногда выписывают через два часа после операции. Я одна отказываюсь покидать больничный покой уже три дня. Ну что? Сдаюсь? Белым флагом струится на пол простыня.
— Ты тут спишь, Сашк, а я с утра в одиночном пикете стою. Чту московские традиции. Требую визита доктора.
Уборщица идет – позовите доктора Фридмана. Медбрат идет – позовите доктора Фридмана. Летят самолеты – позовите доктора Фридмана, идут пионеры – позовите доктора Фридмана.
Добилась! Явился! Без интереса смотрит на шрам. Что со мной? Как все в порядке? А как же это, как же то? Что тоже нормально? Да ладно, я ничего...
— Представляешь, пришел!
— Странно, что не Мессия сразу. Ты можешь и его достать так, что и тот придет.
Да ладно, я просто боролась за свое право.
Выписали. Мы целыми днями втроем. Я, бабушка и котик по кличке Хамас. Люблю котиков за исключительную вредность. За то, что качают права. За то, что всегда требуют. И всегда неблагодарны. Бабушка весь день смотрит телевизор без звука. Я знаю, как включить звук, но делаю вид, что не знаю. Старательно верчу пульт от телевизора в руках – ну, никак не найду, где тут громкость. А что прикажете делать, иначе Хамас будет мне: телевидение по-русски на всю мощь.
Я слушаю квартет Дейва Брубека. Верней, уже квинтет: котик Хамас виртуозно играет когтями на кожаном кресле (впрочем, уже превратил кожу в месиво), импровизируя вместе с джазменами. Небо в этом городе рвется всегда в одном и том же месте. Оставляя две дырки в мироздании: наверху и симметричную ей на море. Эй, у вас там небо порвалось! Я наблюдаю за этой природной аномалией уже неделю и иду на поправку.
