Цивилизация
Море в гостях у реки — такую эмблему мог бы взять фестиваль «Балтийский дом», в очередной раз показывающий спектакли в Москве. В этом году петербургский проект имеет датский привкус. Спектаклями из Копенгагена «Парк животных» и «Мел» фестиваль открылся. Сегодня проект датского «Данстеатра» можно посмотреть еще раз на сцене Центра имени Мейерхольда.
Во главе театра стоит англичанин Тим Раштон. Он закончил в Великобритании Школу королевского балета, то есть получил образование классического танцовщика. Сотрудничал со многими балетными труппами Северной Европы, но, по его собственным словам, на традиционного балетного принца не тянул: Бог дал Раштону посредственные для танца ноги и неказистую, как дал понять сам хореограф, внешность (на пресс-конференции щуплый Тим саркастически погладил себя по лысине). Оставив карьеру танцовщика в Датском королевском балете, Раштон начал ставить собственные спектакли. В 2001 году он пришел в местный Театр танца, с 1981 года считающийся центром современного танцевального искусства Дании. Биографические штудии помогут понять истоки творчества Раштона. Начав ставить, он соединил собственные навыки в классике с приемами современного танца, подсмотренного в театрах Европы, и отказался от красивостей старых балетов, не боясь взглянуть в лицо корявой действительности.
«Парк животных» сделан не про зверей.
Хореограф взял модную в последние полвека философскую идею, что человек – не венец творенья, а, наоборот, похож на четвероногих и обуреваем животными потребностями. Человек хочет есть, драться и продолжать род. А падающего — толкни. С таким набором ценностей Раштон сочинил «Парк» на музыку современного скандинавского композитора (под названием «Биосфера»): десять танцовщиков изображают жизнь, похожую на зоосад. Только в настоящем зоосаде обитает много разных видов, а в людском – один.
Человек, как учили теоретики постмодернизма, — это машина желаний. Вот и у Раштона герои редко вынимают шаловливые ручки из промежности (странно, что балет не назвали «Секс в большом городе»). Еще здесь бьют воздух растопыренной ладонью, стучат пятками об пол, самого себя хватают за горло, сталкиваются грудью в прыжке и сворачивают набок чужую голову, обхватив ее рукой за затылок. Можно взять партнершу руками за ягодицы и куда-то ее уволочь. А можно упереться головой в живот соседу — и ну бодаться! На сцене клубится дым – это придает многозначительность. Звучит английский монолог скороговоркой (про потребность внимания и про жизненную рутину), с шуточками, под смешки отдельных особей в зале, с лету понимающих разговорный английский, и с насупленными лбами большинства, не врубающегося в иноземный текст. За сорок пять минут действия персонажи веером разворачивают естественную анархию общения и тоску повседневной рутины. Это настроение передается от одного танцовщика к другому, как застарелый остеохондроз: болит в спине, а отдает в ногу. Кто-то из артистов владеет классическим танцем, кто-то нет. Поэтому одни танцуют, по-балетному вывернув стопы, другие — свернув колени внутрь. При этом все злобно сверлят друг друга глазами. Выглядит смачно. Но изобретательность отдельных дуэтов не желает образовывать целое.
Слегка бесформенное зрелище до конца останется набором положений на тему оруэлловского «Скотного двора», только без политического подтекста.
Второй балет — «Мел» — более короткий и гораздо более осмысленный. Его мотив — человек у порога смерти. Тема навеяна детскими воспоминаниями Раштона: ребенком он был на похоронах, и его навсегда поразило зрелище человеческой скорби. Сюита для струнных латышского композитора Петериса Валкса звучит как надрывный реквием. На фоне рыдающих звуков напоминают, что жизнь – это неизлечимая болезнь с летальным исходом. Герои опуса по-русски пишут мелом на заднике тексты из Экклезиаста — что-то о времени строить и времени разрушать. Очерчивают мелом фигуры друг друга — как в детективах на следствии рисуют контуры трупа. Царит плач, чернота и горе. Каждому персонажу отведен световой круг на темной сцене. В танце — смесь условного с буквальным: все пытаются пластически проповедовать, утешать и молиться, как могут, но некоторые движения таковы, словно тело вот-вот вывернется наизнанку.
В финале на падающего человека роняют с колосников песок – засыпают могилу.
Если «Парк животных» поставлен как будто атеистом или как минимум агностиком, то второй опус исполнен неподдельной надежды на нечто благостное, ожидающее нас ТАМ. Нам ничего не известно о религиозных взглядах Раштона, но такое решение естественно для «пограничной» темы. И принципиальный «пофигист» перестает быть таковым, если речь идет о конце. А то, что ответа на молитвы нет, не делает балет пессимистическим. Хореограф Раштон знает, что ответа не будет никогда. Кажется, он читал Оскара Уайльда, который сказал: молитва должна оставаться без ответа, иначе она перестает быть молитвой и становится перепиской.
