Цивилизация
Экранизация классики — это несомненный российский тренд начала 21 века. Началось все с гениального «Идиота» Бортко и пошло-поехало. Вот и сейчас – нам только что показали ставший недоразумением сериал «Война и мир» с горящим Храмом Христа Спасителя, и снова Достоевский. Диктор за кадром так и объявляет: «Федор Достоевский. Преступление и наказание». После сериала о гинекологе с женскими истериками и артистом Лобоцким сие выглядит более чем умиротворяюще и настраивает на нужные мысли о вечном.
Режиссер Дмитрий Светозаров и двуединый продюсер и композитор Андрей Сигле, как могли, интриговали зрителя еще задолго до показа.
В роли Порфирия Петровича был заявлен Андрей Панин – и зрители сразу замерли в ожидании момента, когда он в своей фирменной манере скажет: «Так вы же и убили-с, Родион Романович». Но главная интрига была в другом – создатели фильма обещали неожиданный финал сериала. Тут уже общественность забилась в разного рода истериках, несмотря на уверения, что режиссер просто интерпретировал эпилог не так, как учат в школе.
Звучало это логично. Упреки в неубедительности эпилога «Преступления и наказания» преследуют роман с момента издания. Внушительной численности лагерь литературных критиков говорит, что полифония Достоевского в финале самым нелепым образом превратилась в монолог в спешке дописывавшего роман писателя.
И что забрезжившая надежда на перерождение метущейся души вышла неправдоподобной
Итак, смотрим. Сюжет известен – вот похожий на Христа Раскольников разговаривает с Семеном Мармеладовым, вот взмахивает топором. И еще раз взмахивает. И еще — обухом. Вот говорит с Порфирием Петровичем. И вот вчера — последняя серия, и вот лысый и жалкий каторжанин Раскольников из эпилога романа сидит на фоне бескрайних снежных просторов на камне рядом с Соней.
До этого самого эпилога все шло прекрасно. Светозаров, хоть и называл «Идиота» не лучшим романом Достоевского, в точности следовал опыту экранизации Бортко, фактически не отклоняясь от текста романа. Впрочем, Достоевский с его холодным, размеренным письмом действительно чертовски кинематографичен. До последних минут казалось, что нынешний фильм гораздо больше соответствует тексту, нежели давнишняя экранизация с Раскольниковым-Тараторкиным. Каждый кадр почти безупречно соответствует болезненному желтому Петербургу Достоевского, по которому метался на пути к спасению Раскольников. И вот в кульминационный момент всё кончилось.
Вернее, кончился Достоевский, и начались сюрпризы продолжительностью в последние пять минут картины.
После доноса на себя Раскольников попал на каторгу. Но телезрители увидели лишь бритого налысо Владимира Кошевого, казнящего себя за то, что признался, и Соню, вперившуюся в него полными страдания глазами. А потом они сидят рядом на камне — и ни моровой язвы, ни Евангелия, никакого бога, никакого раскаяния, никакой любви к Соне. Только небрежно нарисованные на компьютере просторы да лысый затылок Раскольникова. Именно так создатели прочитали Достоевского: ничего не будет, не мойте шею, Раскольников – вошь, дрожащая тварь, недостойная спасения.
Меж тем, даже в черновиках романа видно, что автор видел свою главную задачу именно в том, чтобы показать, что каждый имеет право на прощение. Именно об этом столь убедительно он говорит устами Порфирия Петровича в последнем разговоре с главным героем. Именно поэтому светозаровский Раскольников оказался так похож на Христа, наконец. Режиссер и сценарист не прочитали по-новому, а попросту не дочитали эпилог. Каторжанин Достоевский, переживший в ссылке духовный перелом, просто не мог желать герою столь скорбной участи.
В результате создатели, топором обрубив концовку классического произведения русской литературы, превратили его во что-то вроде скандального и спорного «Груза 200» Алексея Балабанова.
Ведь история о маньяке Журове – суть тот же Достоевский, просто лишенный жизненно важного для писателя катарсиса.
Все получилось, как в генеральном тренде последних лет российского кино – мир отвратителен, мы все умрем, а живые позавидуют мертвым. Видимо, Александр Гордон во время обсуждения сериала неслучайно задал собравшимся вопрос: «Так это фильм про нас?!» Создатели сериала решили, что они святее папы Римского, и за счет финала фильм действительно оказался необыкновенно современным и жутким, полностью отразив мысль, гложущую европейского интеллигента добрые полторы сотни лет: страшную немецкую догадку о бессмысленности бытия или, если угодно, слепой и жестокой мировой воле. Осталось только ответить на один вопрос: причем тут, собственно, Достоевский.
