Цивилизация
Честно признаюсь, я в растерянности. Мне все непонятно, кроме темы сегодняшней колонки: шестого мая как-то глупо писать колонку не про девятое. Все остальное – сумбур, хаос, вопросы и проблемы.
Не знаю, как у вас, а у меня нет ощущения праздника. У меня есть ощущение шумихи.
Про ощущение праздника, наверное, надо объяснить. Нет, я не алчу всеобщего счастья, шариков, флажков и благорастворения воздухов. День Победы — праздник особый. Это не Новый год, и слезы на нем уместнее улыбок: не зря же для многих людей главным событием этого дня всегда была минута молчания, предваряемая «Реквиемом» Рождественского, а не масштабный военный парад на Красной площади. Но праздничное настроение все-таки было всегда. Это было… чувство единения народа, что ли? Как-то всегда чувствовалось, что все мы, такие разные, в этот день становимся едины. Уравнивает нас память о счастье и горе. Счастье самой масштабной победы в нашей многовековой истории и горе той цены, которая за победу была отдана.
А сейчас этого чувства почему-то нет. Может быть, потому, что никакого общественного примирения нет и в помине.
Скорее, наоборот. Чем ближе праздник, тем больше склок, ссор и дебатов.
С одной стороны, непрекращающиеся бравурные репортажи о готовящемся параде, с другой – столь же непрерывный срач в интернете по поводу участия в этом параде натовских войск. Одни хотят плакаты со Сталиным вешать, другие обещают с ними «что-нибудь сделать», одни запускают в Питере автобус с изображением тогдашнего Верховного Главнокомандующего, другие тут взывают к властям с призывом «не пущать» и замазывают лицо генералиссимуса краской. Все друг на друга ярятся, все думают по-разному,
и слова директора центра «Мемориал» Ирины Флиге о том, что пресловутый автобус провоцирует раскол общества, потому как «в обществе существует консенсус в отношении сталинизма, и его режим не вызывает споров», отдают то ли шуткой, то ли неадекватностью.
И в узко понимаемой сфере культуры то же самое: ни малейших признаков столь любимого Михаилом Сергеевичем «консенсуса» — исключительно предпраздничные дрязги и склоки. Одни показывают по телевизору интервью Симонова с Жуковым, другие тут же обзывают их непорядочными жуликами и грозят судом. А уж что творится вокруг главной праздничной кинопремьеры – фильма Никиты Михалкова «Утомленные солнцем-2: Предстояние», — лучше и не вспоминать.
С «Предстоянием», кстати, еще больше непонятного.
То, что провал, – не поспоришь; но меня, если честно, озадачили масштабы этого провала.
Ну ведь совсем несусветные цифры сборов случились – откуда они? Понятно, что «великого фильма» у Никиты Сергеевича не получилось — не шедевр, о чем разговор; но ведь у Михалкова есть определенная планка, ниже которой ему при всем желании не упасть, просто в силу режиссерского профессионализма, в котором ему не откажут и злейшие враги. Не упал и в этот раз – фильм получился из когорты «крепкий середнячок с закидонами». Почему же он собирает в разы меньше совсем уж беспомощного дилетантского киношлака?
Вообще откуда это? Почему даже накануне Дня Победы, который у нас остался едва ли не единственным праздником, чью значимость признают практически все, у нас практически все со всеми не согласны и все всем недовольны?
Какой-то тотальный праздник непослушания: в несогласные подались все до единого и с невиданным энтузиазмом маршируют по кругу.
Почему? Почему все попытки снять фильм о войне к Дню Победы проваливаются с оглушительным треском, сколько бы Минкульт ни наращивал цифры бюджетов и авторитет приглашенных режиссеров? Чего этому зрителю надо? Почему (если взять шире) это вполне благое стремление властей объединить нас даже по столь бесспорному поводу наталкивается не на сопротивление даже, а просто на тотальный и всеобщий саботаж? Чего нам всем надо?
Возможный ответ мне помог найти, как ни странно, тот самый очень нелюбимый мною Никита Михалков.
Точнее, название его злополучной ленты.
Я вспомнил давнюю работу Сергея Аверинцева, где этот блестящий историк и исследователь религий как и раз и рассуждает о предстоянии, точнее о его формах в различные эпохи. Если не мучить терминологией, то суть его тезиса довольно проста: каждому времени свои песни. Сплотить народ, дать ему возможность (пусть даже ненадолго) предстать перед чем-то очень большим, значимым, великим и несуетным важно было во все времена и властям, и самому народу. Но вот делалось это в разные времена совершенно разными способами, и (что для нас особенно важно) старые способы в новые времена переставали работать.
Аверинцев приводит пример с античностью и ранним христианством. Важнейшим художественным символом греческого полиса был театр: представление трагедии в аттическом театре было великим всенародным действом, зримо являвшим духовное единство сограждан. Другим великим символом языческой эллинской культуры была статуя. Но изменившийся мир обессмыслил их — они перестали работать, и потому медленно угасали. В Римской империи театр влачил существование по инерции как один из элементов внешней декорации режима цезарей.
Новые работающие формы, давшие возможность человеку предстать в мире суетном перед миром горним, нашло уже христианство – литургию и икону.
То же самое, похоже, мы наблюдаем и сейчас. Мир сильно изменился — сильно изменилось и отношение к той войне, даже не потому, что пришли новые времена, а просто потому, что прошло отведенное количество лет. Об этом я много писал в прошлогодней колонке и повторяться не буду. Поэтому старые формы поминания, вполне работавшие в прежние времена, сегодня мало кого цепляют. Все эти костюмированные шествия упитанных и нестриженых представителей патриотических движений, ряженых в гимнастерки, вызывают не благоговение, а ухмылки; «народные» концерты, где финансово мобилизованная попса дежурно блеет песни военных лет, пробуждают не память, а злость; и так далее и тому подобное.
Это централизованное насаждение стремления быть достойными памяти павших зарегулировало даже единственный жизнеспособный проект последних лет – «Георгиевскую ленточку».
Весь смысл этой акции был в ее неформальности, личном выборе каждого – «я помню, я горжусь». Я, понимаете? Я захотел — и повязал. А когда сейчас все до единого работники аэропортов и кассиры метро с георгиевскими бантами, как в униформе, – не знаю, как вас, а меня это коробит.
То же и с «юбилейными» фильмами. Я сейчас не буду про «заказы», «распилы» и «откаты». Но, даже если исходить из полного бескорыстия привлеченных режиссеров и их искреннего стремления сказать что-то на важную для них тему, все равно все они, талантливые и бездарные, все эти годы занимались одним и тем же — с разной степенью успеха пытались воспроизвести наши военные фильмы, ставшие классикой. Сработать в той же самой форме. А это заведомо проигрышный путь, изначально обрекающий все эти попытки на вторичность.
Невозможно родившимся в 60–70-е переиграть на том же поле режиссеров-фронтовиков.
Да, можно сделать «Звезду», «В августе 44-го» и другие неплохие фильмы. Они неплохие, да. Но именно что неплохие. Но ничего равного «А зори здесь тихие…» по силе эмоционального воздействия сделать уже не удастся. Просто потому, что Ростоцкий делал эту ленту в память о санитарке, волоком вытащившей его на передовой из того света, и по болотам на съемках он скакал на протезе, оставив ногу на той самой войне, о которой Борис Васильев писал, а он снимал.
Нужно не только новое вино, но и новые меха. Везде – и в кинематографе, и в государственной культурной политике. Нужны новые формы, и все мы сейчас не знаем, какими они будут. Ясно только, что другими, непохожими.
Но будут. Просто потому, что День Победы до сих пор для всех особенный день. Не на государственном уровне, а у нас внутри. И большинство все-таки помнят тот самый «Реквием» перед минутой молчания:
Детям своим
расскажите о них,
чтоб
запомнили!
Детям
детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!
Во все времена
бессмертной
Земли
помните!
Осталось додуматься, как рассказать. Чтобы прекратить уже, наконец, этот «праздник несогласных».
А пока – с наступающим вас!
