Цивилизация
В Москву приезжает чешская певица и скрипачка Ива Биттова, сделавшая из фольклора родной страны интернациональное достояние. Ее авангардистские вокально-инструментальные скетчи зачастую прямо основаны на старинных песнях Центральной и Восточной Европы. За десять лет, прошедших с её предыдущего визита в Россию, она также успела выпустить несколько своих студийных работ на престижном джазовом лейбле ECM и исполнить партию Мефистофеля в «Истории доктора Фауста» Альфреда Шнитке. Ива Биттова рассказала «Газете.Ru» о роли пения в организации детского досуга, необычных музыкальных инструментах и о том, как тишина помогает в сочинении аранжировок.
— Один из ваших концертных DVD называется «Super Сhameleon». Вам не кажется, что это исчерпывающее описание вашего творческого метода?
— (смеётся) Да, я на самом деле долго думала над этим названием. Меня лейбл попросил: придумай заголовок для DVD, на котором будут собраны твои видеозаписи разных лет. И я, честно говоря, была растеряна. Но потом вспомнила про хамелеонов, которые всё время меняют цвет – так же, как я меняю жанры.
— А что это за жанры? Ну, понятно, фолк, понятно, авангард, немножко рока, немножко джаза – и мне ещё здесь хочется сказать: «детские песенки».
— Ну конечно, а почему нет? Это всё, знаете, спонтанно происходит. Какая жизнь – такая и музыка; я не из тех, кто будет намеренно всё усложнять. Звуки берутся из того, что вокруг – из природы, например. Я вообще спокойный человек по натуре, люблю тишину, люблю слушать, как деревья шуршат и реки текут – потому, кстати, и переехала жить в США и поселилась, можно сказать, посреди леса. Ну и плюс, конечно, разговоры людей, подслушанные где-нибудь… да хоть даже в аэропорту, по дороге на гастроли. При этом, как и с детьми, мне даже не столько важно, о чём именно они говорят, сколько сама по себе интонация, эмоция, с которой они те или иные слова произносят. А поскольку это всё, в сущности, просто и естественно, то и музыка моя зачастую кажется простой и естественной – хотя на самом деле на то, чтобы передать все эти эмоции и интонации с помощью голоса и скрипки, может и год уйти. Ну вы же понимаете, иногда труднее всего высказать какие-то самые простые вещи.
— Поэтому, получается, у вас и аранжировки такие минималистские, да? Голос и скрипка.
— Ну, аранжировки на самом деле разные – вот, скажем, через пару недель у меня в Праге выйдет новый диск с оркестром Пражской филармонии. Но да, особенно когда я начинаю работать над треком, мне нужна полная тишина – чтобы я смогла в ней расслышать свои собственные мысли. И потом, с более масштабными аранжировками всегда есть опасность, что они превратятся в китч, убьют ту красоту и чистоту, которая отличает пьесу, написанную для скрипки и голоса. Так что я осторожно с этим обращаюсь.
— Возвращаясь к детским песенкам – у вас же у самой есть дети. Вы им много пели, когда они были маленькие?
— О, ну конечно – они на этом выросли. Ели, спали, играли – а я рядом что-то пела, импровизировала. Кстати, как раз с тех пор я стала иногда петь как бы на собственном языке – глоссолалией. На первый взгляд это полнейшая бессмыслица, но из-за того, что в этом пении, как ни крути, транслируется эмоция, исходящая из твоего тела и из твоей души, слушатель тоже рано или поздно начинает улавливать смысл. С детьми – то же самое; пока они не научатся говорить и называть вещи своими именами, их речь звучит как «бла-бла-бла», но матери всё равно всё понятно.
— Осмелюсь предположить, что чешский язык, на котором вы часто поёте, для многих ваших слушателей тоже звучит как «бла-бла-бла».
— (смеётся) Да, наверное. Люди, которые давно меня знают, говорят – Ива, пой на чешском, у тебя это лучше всего получается. Но мне интересно пробовать разные языки, ведь в них во всех есть свои особенности произношения, свой ритм, своя фразировка. Вы говорите, что в моей музыке мало инструментов – и формально это так и есть. Но вот, скажем, язык – чем не инструмент?
— Тоже верно. А по-русски вы говорите?
— (Переходит на русский, неуверенно, но практически без акцента) Немножко я понимаю, я училась в школе. Я забыла… (переходит обратно на английский) Нет, этого я уже вам по-русски не скажу. В общем, когда мне было лет семь или восемь, к нам в школу пришли и спросили – кто хочет петь в русском хоре? И я вызвалась. Вот так я впервые столкнулась с русским языком.
— Вы же и в России уже выступали – лет десять назад, если не ошибаюсь? Что вспоминается?
— (криво улыбаясь) Ну, для начала аэропорт Шереметьево. Никто с тобой не разговаривает, никто не хочет тебе помочь. Они берут твою скрипку, лапают её со всех сторон, швыряют куда-то… Потом ждать часа два как минимум. Словом, я поняла, что не так-то просто путешествовать в Россию с инструментом. А Москва... как раз тот концерт я хорошо помню. Его организовывал такой мужчина с седой бородой, он умер недавно, как его звали?...
— Николай Дмитриев? (культуртрегер, основатель клуба «Дом»).
— Да, точно. Очень харизматичный человек, настоящий знаток авангардной музыки. Мы выступали вместе с тувинской певицей Саинхо Намчылак и ещё одной певицей из Нью-Йорка, забыла, как её зовут.
— И как вам показалось, вы вписались в эту компанию? Саинхо можно назвать идеологически близким вам артистом?
— Вообще-то, нет. Это были просто три женских голоса – очень разных. Но знаете, я иногда спрашиваю промоутеров – вы уверены, что мне нужно выступать в одном концерте с теми или иными артистами? А с Дмитриевым я сразу поняла, что за этим есть какая-то его идея, может быть, даже его мечта – чтобы мы втроём выступили в «Доме». Зачем разрушать человеку мечту?
— Ещё про неожиданные связи с Россией – вы же как-то раз выступали перед Горбачёвым.
— Да, было дело. Вацлав Гавел пригласил меня выступить в Пражском замке, это был 1999 год, если не ошибаюсь. Там были Гельмут Коль, Маргарет Тэтчер, Горбачёв, Буш… И все они на меня смотрели дикими глазами – мол, это ещё что за бред? Ну, потому что обычно на таких светских приёмах играют, не знаю, произведения Дворжака, Яначека. А тут я вышла. Только Маргарет Тэтчер с интересом к этому отнеслась, остальные плохо понимали, что происходит.
— Согласитесь, их можно понять. Музыку вроде вашей не ожидаешь услышать в таком контексте.
— Конечно! Но Гавел любил такие фокусы – он вообще был очень открытый человек.
— В мире много талантливых певцов и много талантливых скрипачей, но совсем немного музыкантов, которые поют и играют на скрипке одновременно...
— Действительно, обычно ты либо хорошо поёшь, либо хорошо играешь на скрипке. Что касается меня, я, если честно, никогда не брала уроков пения – это у меня как-то спонтанно выходит. А вот со скрипкой я по-прежнему хожу заниматься к преподавателю и практикуюсь постоянно: стараюсь часа по четыре играть в день – правда, в турне это не всегда получается.
— По сколько?
— Ну а что я вам говорила? Бывает, что и год уходит на сочинение одной-единственной композиции. Тем более что, опять же, эта музыка только кажется простой. В действительности в ней внутри много разных фокусов: например, скрипка играет какую-нибудь тему, а в следующем такте эту же тему поёт голос, но с задержкой на долю. Могу вам сказать, что нет более радостного ощущения, чем когда ты год корпел над какой-то вещью, а потом выходишь на сцену – и играешь её легко и естественно, будто она тебе только что в голову пришла.
— Слушайте, получается прямо какой-то сальерианский труд: сначала мы тему сыграем вот так, а потом с задержкой на долю, а потом ещё год будем это тренировать… А как же спонтанная импровизация?
— Не волнуйтесь, этого тоже хватает. Я люблю импровизировать – и не только с мелодиями как таковыми, но и, например, с концертным пространством. В любом зале своя акустика, и поскольку я предпочитаю выступать вообще без звукоусиления, даже на больших концертах, порой удаётся по-новому подать композицию исходя из особенностей помещения. Музыка должна резонировать с пространством, в котором она исполняется, отталкиваться от его специфики. Если хотите, площадка, на которой я выступаю, – это тоже своего рода инструмент. Так что в конечном счёте у меня не так уж мало инструментов, не правда ли? (смеётся)
